Когда сливаются реки

Анежка кивнула. Но тут не вытерпела Восилене.

— Хороши, нечего сказать! А у меня и спрашивать не надо, так, что ли? Ну да ладно! — засмеялась Восилене. — Ой, что я сижу тут с вами, ведь мне еще ужин готовить, — спохватилась она и, чтобы оставить их одних, тут же вышла.

Разговор не клеился. Неважно, видно, чувствовала себя Анежка в этом тесном углу. Подумав, Алесь предложил ей пойти погулять.

Они пошли стежкой через луг, к лесу. Озеро и людской гомон остались позади. Краешек покрасневшего вечернего солнца еле виднелся за эглайненской башней. Вокруг стояла тишина, и Алесю казалось, что он ничего не слышит, кроме стука собственного сердца. «Наконец, — решил он, — надо мне поговорить с ней как следует». Но он чувствовал, что боится Анежки, боится ее настроения — она очень тонко чувствует все оттенки и переходы разговора; малейшая оплошность настораживает ее и делает замкнутой и упрямой. «Ну вот, как только поравняемся вон с той ольхой, и начну», — решал он, но выяснялось, что ольха была не первой и не последней... Анежка же, очутившись наедине с ним, стеснялась и тоже молчала.

— Может, присядем? — предложил Алесь, не найдя ничего лучшего для возобновления разговора.

Она покорно опустилась на небольшой курганчик, поросший вереском, Алесь присел рядом. И когда садился, будто бы нечаянно коснулся ее плеча. Она вздрогнула, но продолжала молчать. Это придало ему смелости. Он положил свою ладонь на ее руку, и ее рука чуть отодвинулась в сторону, словно птица, собравшаяся вспорхнуть, но все-таки осталась на месте.

— Анежка, — почему-то шепотом начал он, — я рад, что вы пришли. Я боялся, что вы на меня обиделись.

— И не раскаялись? — грустно спросила она.

— В чем, Анежка?

— В том, что обидели...

— Очень уж я тогда разозлился на вашу нерешительность...

— А вы думаете, легко отходить от того, к чему привык с детства? Думаете, это просто — взять и покинуть родителей? — На глазах ее, казалось, вот-вот выступят слезы.

— Простите меня, простите!..

Алесь не помнит, как случилось, что он приник к девушке, стиснул в объятиях и начал целовать ее губы, щеки, глаза.

— Анежка, Анежка! Если бы ты знала, как я тебя люблю! — горячо заговорил он, нежно прижимая ее к себе. — Анежка! Ведь я полюбил тебя с первого взгляда... Я нигде не встречал такой.

Она слушала и робко гладила его льняные волосы. Разве можно такого не полюбить?..

— Анежка, прошу тебя, не иди ни на какие уговоры, не возвращайся домой — я тебя просто не пущу! — держал он ее, чувствуя, как бьется ее сердце.

Так сидели они, тесно прижавшись друг к другу. Тихо, не шевеля ни одной веткой, стояла над ними старая ель с едва освещенной вершиной. Бледные цветы вереска, как последние звездочки на рассвете, еле мерцали в траве. В лесу сгущался сумрак. Только поляна все еще была озарена темным светом заката, и Алесь благодарно подумал, что сама мать-природа заботливо скрашивает и оберегает место их первого свидания.

— Анежка, правда, мы всегда будем вместе? Всегда, всегда?

— Правда, Алесь... Я рада... только родители беспокоят меня.

— Не бойся, Анежка!.. Что плохого мы делаем? Они поймут, согласятся с нами.

— Ты не знаешь моего отца. Он упрямый. Может быть, он и отошел бы, но этот Пранас Паречкус...

— А чего он мутит там?

— Мутит, а почему, я не знаю, — шептала Анежка, тревожно оглядываясь; будто и впрямь Пранас ходил где-то поблизости и мог их подслушать. — Мне кажется, что он какой-то чужой, недовольный всем... Я однажды слышала, что он говорил.

— А что?

— Все кругом ему не нравится.

— И колхоз?

— И колхоз и станция... Но больше всего он тебя не любит.

— Кто он? Откуда взялся? — спрашивал Алесь, и в душе его росло подозрение: а что, если все это его работа — и нелады в семье Пашкевичусов и листовки. — Он одинок?

— Говорит, что одинок. Никто к нему не приходит. Только сам он довольно часто пропадает из хаты.

— Куда же он ходит?

— Говорит, в костел... Он богомольный.

— Ладно. Ну его, этого Паречкуса! Если мы захотим, никто нас больше не разлучит, верно? — целовал он девушку.

В бараке, где жил Езуп Юрканс, шла гулянка. Езуп вернулся от Шаплыки под хмельком и не с пустыми руками — принес в мешке бутылок десять самогона. Это была сделка с Шаплыкой: тот будет поставлять, а Езуп сбывать его продукцию. «Чего мне упускать такую выгоду? — оправдывал сам себя Езуп. — С одного трудодня много не попляшешь... Чем воровать взрывчатку для Клышевского, лучше торговать самогоном, за это по головке тоже не погладят, зато не так страшно».

В бараке Юрканс отгородился от людей — отделил свою кровать в углу толстой дерюжкой. Правда, света стало маловато, но он ведь не собирался вышивать рушники или читать романы... Вернувшись от Шаплыки, он засунул мешок с бутылками под кровать и вышел на улицу. Уже стемнело. Поодаль от барака, под сосною, сидел гармонист и, склонив голову над мехами, с увлечением играл. На площадке кружились пары.

Йонас бродил один. Зосите уехала домой, а ему рано утром нужно было быть на плотине. Он грустил в одиночестве. Навстречу ему попался подгулявший Езуп. Щеки его, толстые и мясистые, полыхали, глазки маслено поблескивали, Йонас, поравнявшись с Езупом, сразу почувствовал запах сивухи.

— Где взял?

— Где взял, там больше нету, — равнодушно ответил Езуп и, засунув руки в карманы, попытался пройти мимо.

— Постой! — остановил его Йонас, которому тоже захотелось выпить. — Может, найдется и для меня малость?

— Может, бутылочка найдется, — подумав, сказал Езуп. — «Самодеятельность»... Но, брат, такая, что и белую головку перешибет!

Езуп привел его за ширму, посадил в уголок на единственную табуретку и, покряхтывая, полез под кровать. «Закатилась куда-то, проклятая!» — и вытащил закопченную бутылку, заткнутую пробкой из пакли.

— Давай гроши... Вот она, голубушка! — покрутил он бутылкой перед Йонасом. — С рук в руки! — Езуп спрятал деньги в карман.

Йонас выпил целый стакан и вернул бутылку Юркансу.

— Спрячь.

У Йонаса сразу закружилась голова — самогон и вправду был крепок. Ему показалось, что тело его стало легче и вокруг посветлело. Захотелось повеселиться. Он подхватил первую девчину, которая подвернулась, и прошел с нею несколько кругов в танце, «А может, еще выпить немного?» — подумал он, кончив танцевать, и опять направился в барак. По дороге ему встретился Кузьма Шавойка.

— Пойдем со мной, — радушно пригласил Йонас. — Жалеть не будешь...

За ширмой у Езупа они опорожнили бутылку до дна. Кузьме этого показалось мало, и после переговоров с Езупом на столе появилась другая. Вскоре подошел мельник, лупоглазый Шаплыка. Словно не подозревая, чья это самогонка, он восторженно разводил руками.

— Ну и спирт! Хотел бы я знать, какой это мастер такой вырабатывает, — подмигнул он Езупу.

— Что же дальше будем делать? — обратился к повеселевшей компании Йонас. — Пойдем погуляем? А может, запоем?

— Чего выть-то без толку? — усмехнулся Езуп. — Хотите в картишки побаловаться?.. Так, понемногу, не больше полтинника ход. Карты у меня найдутся. Только, как хозяину, мне процент с банка... Риск все-таки...

Юрканс пристроил в углу небольшую свечку. Кровать оттащили от стены и сели на нее с двух сторон. Вскоре кучка денег появилась на одеяле. Играли молча, хотя в бараке никого не было, все опасались. Только когда банкомет шел по последнему кругу, страсти накалялись и возникало тихое шипение:

— Двадцать...

— Перебор...

— Ваших нет!

— Четыре сбоку...

Кузьма Шавойка вскоре проиграл тридцатку, отчего немало огорчился.

— Подождите, — остановил он игру. — Достань еще малость для вдохновения, Езуп! — И, не передохнув, выпил стакан самогона.

Но карта ему не шла и выигрыш не давался. Когда Шавойка спохватился, карман его был пуст. Перед очередной сдачей он вдруг насупился:

— Кто у меня стащил четвертную?

— Ты что, ошалел? Видишь, я далеко от тебя сижу, — забегал глазками Езуп Юрканс, на котором остановил свой тяжелый взгляд Кузьма.