Мама

Янкель сочувственно вздохнул:

— А у меня там осталась мама. Я не знаю ничего о ее судьбе. Вы не могли бы мне помочь… советом?

— Мы пришли в ресторан не для того, чтобы давать советы, — нахмурился гость. — А вы, молодой человек, здесь не для того, чтобы их спрашивать. Ваше дело — обслуживать. Быстро и… молча.

Увидев проходящего хозяина ресторана, гость с побагровевшим лицом поманил его пальцем:

— Замените кельнера. Мы предпочитаем, чтоб нас обслуживал человек одного с нами, христианского, вероисповедания. А этого клоуна уберите. Меня раздражают побрякушки на его груди, которые он, не сомневаюсь, приобрел на блошином рынке.

Янкель, наливавший из графина воду в бокал, подошел с полным бокалом к господину с моноклем.

— Если вам трудно поверить, что еврей был на войне, — тяжело дыша произнес он, — то этот мой поступок, возможно, убедит вас.

Левой рукой он вырвал монокль из-под его брови, правой плеснул содержимое бокала в багровое лицо.

Поставив бокал на место, Янкель в присутствии всех гостей снял с себя официантскую курточку и стал по одному отвинчивать с нее ордена и медали, приговаривая при этом:

— Вам повезло: я хоть и прошел четыре года войны, но бить людей так и не научился. Даже таких… свиноподобных.

— Жак! Вы уволены! — взвизгнул хозяин ресторана. Янкель обернулся к нему:

— А вам на прощанье я бы с наслаждением тоже плюнул в лицо, но… у меня от волнения пересохло во рту… Не взыщите.

Он швырнул хозяину кургузую лакейскую курточку.

Маленькое кафе, освещенное свечами.

Грязный оборванец дрожащей рукой поставил на стойку пустую рюмку. Кельнер в клеенчатом фартуке смерил его презрительным взглядом:

— Франк и пятнадцать сантимов.

Оборванец роется в карманах. По одной достает, нашарив, мелкие монеты и раскладывает на мокрой стойке. В очередной заход он достает из кармана пригоршню медалей и орденов и, высыпав их на стойку, роется среди них в поисках лишней монеты. У оборванца небритое, обросшее черной щетиной лицо. Не так легко узнать Янкеля.

Ночь. Вдоль улицы мигают разноцветные неоновые огни. Лишь изредка проедет автомобиль.

На тротуаре, на железных решетках метро, откуда идет снизу теплый воздух, в самых живописных позах расположились трое бродяг — парижские клошары, которым улица служит домом, а решетки метро — кроватью. На асфальте валяются пустые бутылки из-под вина. Один из клошаров — Янкель.

— Когда я был совсем маленьким, моя мама каждую ночь пела мне колыбельную песню.

— Врешь ты все! — рассмеялся улегшийся слева от него бородатый клошар.

— Ты столько говоришь о своей маме, что я уверен — у тебя ее никогда не было.

А клошар, что лежал справа от него, хрипло прокричал:

— Ты подкидыш! И он — подкидыш! Мы все подкидыши в этом мире!

Прохожий споткнулся о вытянутые ноги клошаров и чуть не рухнул на асфальт. Он устоял лишь потому, что его подхватили два спутника. Все трое — в военной форме французского Иностранного легиона. Тот, что чуть не упал, пьяно обругал клошаров на непонятном языке:

— Пся крэв! Холера ясна!

Янкель поднял глаза и узнал в легионере пана Зарембу, своего унтер-офицера.

— Пан унтер-офицер! — прошептал он, не веря своим глазам. — Какая встреча! В Париже! Чуть ли не на Елисейских полях! Рассказать об этом в Варшаве — нам бы с вами плюнули в лицо и не поверили ни одному слову. Заремба долго смотрит на него и наконец узнает:

— Янкель! Жив? Мне не мерещится? Ребята, это мой фронтовой товарищ! Служил под моим началом. В Африке. Кавалер креста Виктории! А ну, вставай, не нарушим традиции польского оружия! Вставай, Лапидус! Слышишь, нас зовет боевая труба!

Заремба в военной форме и Янкель в своем рванье стоят навытяжку перед пустым столом, за которым восседает, развалившись в кресле, французский офицер.

— Кого привел, Заремба? — лениво спрашивает офицер. — Мы принимаем в легион кого угодно: уголовников, беглых каторжников, бывших эсесовцев, но такой материал нам никак не годится.

— Не годится? — удивился Заремба. — Тогда полюбуйтесь на это.

Он запускает руку в карман пиджака Янкеля и швыряет на стол перед французским офицером пригоршню орденов и медалей. У офицера округляются глаза. Он даже встает.

— Теперь убедил. Принят, Жака Лапидуса поставить на довольствие!

Над воротами лагеря, охраняемыми двумя вооруженными легионерами, на длинном флагштоке развевается французский флаг.

На плацу идет учеба. Солдаты Иностранного легиона, в пятнистом маскировочном обмундировании, стриженные наголо, повзводно отрабатывают строевой шаг, учатся с полной выкладкой преодолевать препятствия, овладевают приемами штыкового боя. Дисциплина — жестокая, унтер-офицеры — беспощадны.

В одном из углов плаца легионеры сидят кружком на земле, а в центре круга два типа разбойного вида под надзором Зарембы практикуются в рукопашной схватке.

Один сунул другому пальцы в рот и разрывает ему губы. Тот взвыл и вырвался.

— Плохо! — кричит Заремба. — Повторить!

— Не могу! — чуть не плачет легионер. — Он мне рот разорвал!

— Не можешь? — спросил Заремба. — Тогда я тебе кости переломаю!

И Заремба стеком начинает избивать легионера, пока он не валится на землю. Заремба еще несколько раз поддает ему носком ботинка под ребра и приказывает:

— Убрать! Следующая пара!

В кружке легионеров сидит на земле Янкель, в новеньком пятнистом обмундировании, новых ботинках и берете. На груди у него в два ряда ордена и медали.

Сидящий рядом с ним белобрысый легионер, меланхолично покусывая травинку, замечает:

— Сними эти бряки. Здесь никого не удивишь.

Он запускает руку в карман штанов и извлекает железный крест.

— Такого у тебя нет. Янкель вскинул на него глаза:

— Вы — немец? Служили у Гитлера?

— Чтоб ограничить круг вопросов, я полагаю, пора представиться. Служить-то нам вместе. Меня зовут Курт. Фамилия… не важно. Служил в войсках СС и заработал побрякушек не меньше, чем ты. За отличную службу.

— Вы и… евреев убивали? — почему-то шепотом спросил Янкель.

— А чем я лучше других? — усмехнулся Курт.