Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Грамоты Екатерины II, прижатые, словно в сэндвиче, с одной стороны, Декларацией независимости США, с другой — Декларацией прав человека и гражданина во Франции, оказались в невыгодной ситуации, поскольку впоследствии ученые пришли к выводу, что в Европе началась «эпоха демократической революции», эпоха, которая, как удачно выразился профессор P.P. Палмер, закончилась полной дискредитацией ancien régime. Эта эпоха, согласно Палмеру, была порождена не попытками угнетенных слоев населения заявить свои претензии на подобающее место в обществе, а стремлением сословных органов, наполненных в основном аристократами, утвердить перед короной свои традиционные и не такие уж традиционные права. Палмер утверждает, что непривилегированные слои общества осмелились ринуться в ворота дворца только тогда, когда их приоткрыл привилегированный слой. Стремясь доказать применимость своего тезиса к Европе в целом, а не только к Франции, Палмер обращается к екатерининской Грамоте на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства, преподнося ее как доказательство вновь усилившихся притязаний дворянства в предреволюционную эпоху. Палмер подкрепляет свой тезис переводом избранных пассажей из Грамоты{329}.

Парадоксальным образом, и совершенно непреднамеренно, тезис Палмера прекрасно вплетается в большинство советских работ на эту тему. Общий контекст дает выдающийся советский ученый, специализирующийся на истории России XVIII века, покойный Юрий Робертович Клокман, который писал: «…законодательство российского абсолютизма последней трети XVIII в. преследовало цель еще больше усилить господствующее положение дворянства во всех областях экономической и общественно-политической жизни страны»{330}. Взгляд Клокмана базируется на марксистско-ленинском положении о том, что выделение социально-экономических групп на основе отношения к собственности на средства производства присуще всем этапам развития общества, где есть частная собственность, и что группа, которая контролирует средства производства, определяет политику государства. При рабовладельческом и феодальном строе эти группы обычно называют сословиями, а господствующее сословие — благородным, которое в форме пережитка сохраняется и в эпоху капитализма. Но, чувствуя неловкость от употребления более точного термина «сословие» из-за того, что звучит он излишне юридически, советская наука предпочитает анахронистический ленинский термин «класс/сословие» или просто «класс»{331}. В конце XVTII столетия, согласно этому взгляду, главенствующее положение дворянства оказалось под угрозой ввиду подъема буржуазии, которая желала иметь долю власти, чтобы получить от государства защиту и поддержку своих социально-экономических интересов. Обороняясь, дворянство ответило тем, что попыталось использовать государственную власть для укрепления своих интересов. Как раз в этот момент появляется Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства. Прямо высказываясь по этому вопросу, Любомир Григорьевич Бескровный и Бернгард Борисович Кафенгауз настаивают на том, что эта Грамота «явилась вершиной в оформлении дворянских привилегий и проявлении дворянской диктатуры в условиях начала разложения крепостнической системы»{332}. Таким образом, для Палмера Жалованная грамота отражает возвращение дворянству власти, которую оно потеряло ранее в том столетии, а с точки зрения советских ученых, Грамота служила средством сохранения власти в эпоху, когда оспаривалась политическая и экономическая монополия дворянства. Какова бы ни была основная посылка, тезис, что Грамота являлась оружием, рассчитанным на увековечение и даже расширение господства класса, привлекателен, к тому же он предоставляет ученому удобную нишу, куда можно пристроить все Грамоты. Но правы ли Палмер и его советские коллеги? Последние исследования на Западе, похоже, дают основание полагать, что не правы.

Отбросим пока Жалованную грамоту городам и неопубликованный проект Жалованной грамоты государственным крестьянам и сосредоточимся на Жалованной грамоте дворянству, на которой сконцентрирована львиная доля внимания ученых. Если действительно дворянство вытребовало эту Грамоту, преодолевая сопротивление императрицы, или если имеющая классовый характер монархия автоматически подчинилась воле правящего класса, как часто утверждается либо подразумевается, то тогда следует задать вопрос: почему дворянству для достижения своей цели потребовалось двадцать три года? Почему оно не достигло этой цели в начале царствования Екатерины? Ведь если когда-либо императрица и держалась на троне нетвердо, то именно тогда. И если когда-либо Екатерина чувствовала, что положение ее прочно, то, скорее всего, в 80-е годы, когда не было войны ни внутри страны, ни с внешними врагами, когда экономика процветала, бюджет был сбалансирован, как не будет сбалансирован никогда позже, и международный престиж страны был как никогда высок. Маловероятно, чтобы как раз в это время императрица оказалась вынуждена идти на уступки. Более того, если дворянство действительно сумело вынудить упрямую или пусть даже уступчивую императрицу издать для него Грамоту, то как тогда объяснить статьи этого документа, которые (а их немало) так возмутили представителей старого дворянства? Эти статьи требовали от дворян службы государству и получения офицерских званий, чтобы пользоваться своими привилегиями; объявляли, что органы местного дворянского самоуправления находятся под пристальным наблюдением государства и государство обладает правом налагать вето на решения дворянства, даже на результаты выборов. К тому же, что мы должны думать об утвержденном императрицей праве при необходимости призывать дворян на государственную службу? Или о ее решении сохранить доступ в дворянское сословие для тех выходцев из непривилегированных слоев, кто достиг соответствующих чинов по Табели о рангах? Как раз такие положения заставили столь разных по своему социальному происхождению вельмож, как князь Михаил Михайлович Щербатов и граф Семен Романович Воронцов, жаловаться, что Грамота, являвшаяся, по утверждению многих, победой дворянства над короной, на самом деле еще больше поработила дворян{333}. Воздерживаясь от радикальных заявлений, подобных тем, что сделали эти два оскорбленных дворянина, исследователи последнего времени, похоже, сходятся с ними в том, что Жалованная грамота дворянству отнюдь не ознаменовала получение дворянством власти над короной, а поставила интересы короны над всеми другими интересами, в том числе и над интересами дворянства{334}.

Такие выводы мало согласуются с тезисом о дворянском господстве. Однако они вполне согласуются с заключениями, которые можно сделать, если внимательно прочитать Жалованную грамоту дворянству. Грамота указывает на то, что императрица была решительно настроена довести до конца реформы, начатые Петром I, реформы, направившие, как заявила Екатерина II, Россию по верному пути, с которого свернули в промежутке между ее царствованием и царствованием ее августейшего предшественника. В этой перспективе становится понятным, что, издавая Грамоту, императрица хотела сделать ясными и законодательно оформить отношения дворянства с верховной властью и с остальными частями общества. Но, вопреки распространенному предположению, прояснить и придать этим отношениям силу закона должна была сама императрица, представив их дворянству как fait accompli[125]. В этом смысле Грамота оказалась прочно укоренена в российской административной практике XVIII века, что неудивительно.

125

совершившийся факт (франц.) — Примеч. пер.