Страница 6 из 184
Критика структурализма, «ушедшего» от человека в область экономических и других глобальных процессов, привела к «антропологическому повороту» в исторической науке конца 1970-х годов, проявившемуся в усилении внимания историков к проблемам противоположного свойства — частной жизни, повседневности, быту, ментальности и отражению реальности. Исследования, составившие многотомную Историю частной жизни под редакцией Филиппа Арьеса и Жоржа Дюби{48}, в рассмотрении отношений между человеком и социальной средой опирались на анализ, «с одной стороны, объективных структур прошлого (“реальность как таковая”), с другой — образов, представлений, верований, идей, понятий, в которых эта реальность воспринималась людьми прошлого и которые составляли “вторую реальность”»{49}. Последняя объявлялась важной стороной человеческого бытия, и историки, наряду с изучением исторических событий и факторов материального окружения человека, впервые обратились к изучению систем ценностей, ментальности, истории чувств, массовых представлений и историчности сознания. Использование в исторических исследованиях подходов, заимствованных из антропологии, предопределило появление «микросоциальной истории» (термин Алана Макфарлейна){50} и «исторической антропологии» (термин Питера Бёрка){51}, что дало новый толчок локальной истории. Английская школа локальной истории по-прежнему лидировала, но интерес к проблемам, поднимаемым ею, стал заметно проявляться в 1970-е годы и в других странах Европы и Северной Америки{52}.
Отходя еще дальше от традиционного для исторической науки рассмотрения процессов в регионах с высот национальной истории, историки, включившиеся в разработку микросоциальной истории, выдвинули на первый план внимание к деталям, видимым только на микроуровне, но незаметным или даже невидимым на макроуровне «общей» истории. Главным объектом исследований стали низшие социальные слои, остававшиеся до того анонимной массой. Историки обратились к частным случаям, казусам, детальной проработке обстоятельств жизни «частного» человека, что потребовало укрупнения масштаба видения предмета, находившегося в поле исследовательского внимания, как бы рассмотрения его «в лупу». Среди исследований по локальной истории, использовавших методы микроистории, классическими стали труды Роберта Дарнтона, Карло Гинзбурга, Натали Земон Дэвис и других{53}. Книга Дэвис Возвращение Мартина Герра, рассказывая о том, как в 1540-х годах во французской провинции Лангедок крестьянин по имени Мартин Герр, оставив молодую жену и ребенка, ушел на заработки, а спустя несколько лет вернувшийся домой человек был судим за присвоение им чужого имени, открывает перед нами объемный мир возможностей, доступных людям того времени, и разнообразных ограничений, определявших их выбор моделей поведения. Основанная на тщательнейшем анализе огромного корпуса самых разнообразных источников, глубоко теоретически осмысленных, книга Дэвис анализирует локальное сообщество неграмотных крестьян, с его особой формой традиционной культуры, обусловленной специфическими географическими, историческими, экономическими и другими факторами, и показывает, как это сообщество в целом и конкретные люди в нем реагируют на изменения, вызываемые к жизни факторами «большой» истории страны. Как сказано в одной из рецензий, Дэвис «возвращает людей в историю, не уничтожая при этом ее социальной или политической силы»{54}. В книгах Дэвис мы наблюдаем отличительную черту локальной истории конца 1980-х — 1990-х годов — стремление к синтезу микро- и макроподходов.
Идея «локального сообщества» или, уже, «общины» пришла в историческую науку из антропологии и социологии. До 1970-х годов большинство ученых следовало теории, сформулированной в работах немецкого социолога Фердинанда Тенниса (Ferdinand To
ies), противопоставлявшего общину (Gemeinschaft) — характерную для доиндустриальных обществ группу людей, связанных узами родства, совместного проживания, чувством «принадлежности» и общими целями, — и общество (Gesellschaft), понимаемое как пришедший на смену общине с модернизацией и развитием капиталистических экономических отношений способ социальной организации людей, проживающих рядом в целях наилучшего удовлетворения своих личных потребностей и целей{55}. Серьезную критику данной теории высказал в 1977 году Алан Макфарлейн, показавший в своей книге Реконструкция исторических общин, что община продолжает существовать в индустриальный период и не вытесняется полностью обществом{56}. Взгляды Макфарлейна развил Ч. Фитьян-Адамс, подтвердивший существование локальных общин в новые времена и разработавший теорию локальных сообществ и культурных провинций. В работах Фитьян-Адамса произошел отход, по его собственному определению, от «индивидуальных, имеющих четкие границы событий и фактов как главного объекта изучения и замена его на качественное понимание разнообразно определяемых моделей социальных связей — между индивидуумами, между социальными образованиями (entities), а также между этими образованиями и социальными и культурными структурами более высокого уровня»{57}. В центре внимания Фитьян-Адамса оказывается провинция, которую он рассматривает «как микрокосм всего общества, в особенности в периоды значительных изменений»{58}. Фитьян-Адамс указывает на то, что историку, выбравшему объектом своего исследования проблемы местной истории, приходится все время сталкиваться с проблемами истории национальной и поэтому ему необходимо четко осознать отношения между «локальным» и «национальным». Кроме того, важно видеть различия между краткосрочными и долговременными переменами, проявляющимися как на локальном, так и на национальном уровнях{59}. Социальная организация, то есть набор правил и принципов организации государства или нации, предоставляет, по мнению Фитьян-Адамса, «словарь возможных вариантов, которые реализуются и интерпретируются различно в различных регионах страны в зависимости от структур, сформировавшихся на местах в результате традиций, культурного контекста места с его собственными специфическими особенностями топографии, исторического, демографического и экономического развития». «Общество», однако, «может быть только там, где есть люди», которые взаимодействуют между собой в соответствии с «разделяемым всеми кодом жизнеустройства (shared habitual code)», то есть общепринятым стилем жизни, и это общество всегда локализовано в конкретном пространстве. Историк, таким образом, должен смотреть не сверху вниз, а снизу вверх, оттуда, где социальные структуры «населены» людьми, в сторону более «широких» социальных организаций{60}. Локальные общины, располагающиеся рядом, могут также образовывать «культурные провинции», для которых свойствен общий «культурный контекст» — местный диалект, схожая удаленность от центра, этническая или религиозная общность проживающих там людей, их одинаковая восприимчивость к культурным влияниям извне и так далее. Такие «культурные провинции» являются большими социальными структурами, чем локальные общины, и составляют, в свою очередь, нацию. Принципы соотношения истории локальных сообществ и национальной истории, разработанные Ч. Фитьян-Адамсом, не только позволили ему самому приблизиться к разрешению «многих загадок» в исследовании «утраченного культурного и социального прошлого провинциальной Англии»{61}, но и открыли для исследователей, занимающихся локальной историей, возможность выйти на уровень глубокого теоретического осмысления роли отдельных регионов в общей истории страны, увидеть историю нации «как локальную метафору»{62}.вернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернуться