Страница 7 из 23
Ее слова жгли, но то был совет, необходимый мне. Уже до того, как взошла новая луна, я почувствовала утреннюю тошноту. Избавиться от Коппера не было проблемой: при намеке на то, что я могу носить его ребенка, его мастер выслал его в Герцогство Бернс на зиму, и я была рада больше не видеть его. Сначала я не сказала своей хозяйке, что я сделала. Когда ночи стали холоднее, и ее тревоги овладевали ею, она все еще иногда звала меня к себе в постель, не для удовольствия, а чтобы опустить голову на плечо и мурлыкать о ее тайной любви и о том, как же сильно она по нему скучает.
Иногда она с жаждой говорила о своей утраченной возможности проехаться на Пятнистом Жеребце размашистым галопом и неторопливо вернуться обратно. Даже тогда она верила, что я не знала о том, кто был ее любовником. Она считала меня такой дурой! И так, не зная, как это меня задевает, она кормила меня намеками на него, на гладкость кожи на его спине, или мягкость губ, когда он ее целовал. Она рассказывала также про сотни разных планов ускользания от ее драконовской компаньонки для того, чтобы воссоединиться с возлюбленным. Ее планы были дикими и глупыми, и все же, когда она требовала согласиться помочь ей, что я могла сделать, как не пообещать ей эту помощь? Время от времени она пыталась реализовать свои планы, и время от времени мне удавалось уговорить ее отложить их выполнение. Она становилась все более нетерпеливой и недовольной мной, и я ежедневно боялась, что она попытается сбежать, и это станет катастрофой для всех нас. Ее стремление к нему задевало меня сильнее, чем она думала. И в ночь, когда она узнала о том, что я тоже носила под сердцем дитя, я вдруг осознала, как можно разорвать ее узы с калсидийским мастером конюшен и положить конец ее планам на побег.
Мы были вместе в постели, прижавшись друг к другу в поисках тепла. За оконными ставнями ее спальни неистовствовал снежный шторм. Ветер проникал сквозь щели, и пламя очага танцевало под его мелодию. Время от времени порыв был достаточно яростным для того, чтобы заставить колыхаться гобелены, покрывающие холодные каменные стены комнаты.
— Обними меня, Фелисити! Ночь так холодна, — прошептала она мне, и я была рада повиноваться. Но она отвернула свое лицо от моего, воскликнув: — Твое дыхание пахнет рвотой! Ты нездорова?
Я покачала головой и решила, что этой ночью открою свой секрет.
— Только если той же болезнью, что и Вы, моя госпожа. Ребенок, что растет внутри меня и досаждает моему животу.
— Ты? — Она в изумлении села, позволяя холодному воздуху проникнуть в нашу кровать. — Ты беременна? — Она громко рассмеялась, но это был отнюдь не радостный смех. Ее недоверие обижало меня. — От кого? — спросила она с холодной улыбкой. — Какого же мальчишку или старика ты подстерегла на темном лестничном пролете?
Я не красавица, даже не симпатичная. Слова о том, что я обычная, являются добрыми по отношению к моей внешности. Я кривозубая и тощая, с лицом, покрытым следами от оспин. Я знаю, что кухарки называют меня «Поросячьи глазки». Поэтому я не могла объяснить, почему ее насмешка так сильно задела меня, хоть и раньше она никогда со мной так не говорила. Иногда я оглядываюсь назад, и мне становится интересно, не чувствовала ли она, что я предала ее? Не желала ли она тайно, чтобы мое сердце всегда принадлежало ей и только ей? Почему бы иначе ее слова обратились против меня?
Но я была обучена своей роли в ее мире на всю мою оставшуюся жизнь. Так что даже в тот момент с моих губ не слетело гневного ответа. Мой план спасти ее и себя тогда полностью оформился в моем сознании. Я просто улыбнулась, показав свои кривые зубы.
— Возможно, мастер конюшен не так зависим от внешнего вида, потому как он, казалось, не нашел меня настолько непривлекательной, чтобы не согреть его постель.
Тысячи, тысячи тысяч раз я пожелала бы не говорить этих слов. То были слова, окончившие мою жизнь. Моя госпожа покраснела, затем побелела настолько, что я уж подумала, она лишится чувств. И затем она с холодом прошептала:
— Иди прочь, Фелисити. Спи сегодня ночью в своей кровати. Или в его. Ты мне не нужна сейчас.
Она сказала «сейчас», но тон ее голоса говорил «больше никогда».
Я покинула ее кровать и пересекла холодную комнату, вошла в свою клетушку и заползла в остывшую постель. И пока я, неспособная заснуть, ютилась у себя остаток ночи, из ее комнаты не послышалось ни одного всхлипа. Лишь ужасающая тишина.
Утром я поднялась и вышла будить ее, но она уже встала и была полностью одета. Лицо ее было белым, глаза глубоко запали в темных кругах. Она никуда не выходила из своей комнаты в тот день, как и не сказала мне более десятка слов. Я приносила ей еду и уносила нетронутой. Я была так благодарна ей уже лишь за то, что она совсем не прогнала меня. Мои попытки заговорить с ней оставались без ответа, она смотрела мимо меня, а не на меня. Боль от моей лжи глубоко отдалась во мне за то горе, которое она принесла ей. И все же не стану отрицать, что я почувствовала некоторое удовлетворение от того, что она может оборвать все связи с Лостлером из-за его предполагаемой измены, но ее любви ко мне, ее скромной и домашней служанке, было достаточно, чтобы не упрекнуть или не прогнать меня. Каждый раз, когда желание признаться ей охватывало меня, я подавляла его, думая: «Она переживет эту боль, но если я ей все расскажу, то буду единственной, кого она покинет. Я спасла ее от него, спасла от любого, кто мог бы узнать правду». Эти мысли помогли мне вынести боль от ее отчуждения.
Только моей матушке я призналась в своем поступке, и она не дала мне повода сомневаться в нем. Напротив, она тепло похвалила меня и прошептала, что не могла и надеяться, что я окажусь такой разумной. Она также дала срочные указания, что еще предстояло сделать, подчеркивая, что когда наследная принцесса почувствует предродовые схватки, я должна тут же найти ее и сообщить все ей. С этим я быстро согласилась. Помимо этого я должна была пустить слух среди прислуги о том, что Лостлер плохо обошелся со мной, бросив меня после того, как узнал, что у меня будет ребенок от него, но на это у меня не хватило смелости. Одной лжи определенно было достаточно, и даже тогда я уже подозревала, что последствия могут быть гораздо более серьезными, чем я думала.
Итак, я продолжила верно служить Каушен, даже несмотря на ее холодное отчуждение. Я делала вид, что думаю, будто то — результат ее беременности, и поэтому еще больше пеклась о ее удобствах.
С течением дней Каушен становилась все более тихой и бледной. Она была немногословна и подавлена. Она оставила все усилия извести свою компаньонку леди Хоуп, но в послушании своем была похожа на корову, сидя с нетронутым шитьем на коленях. Она не гуляла в садах, не спускалась в Большой Зал послушать музыку. Дух ее мрачной подавленности распространился и на двор. По ее приказу многим посетителям я дала от ворот поворот. Наконец, сам король, горе которого оставило отпечаток на его лице, пришел к ней. Его я не могла прогнать; вместо этого он отослал меня из ее комнаты, но я скорчилась на полу у двери своей комнатки и приготовилась слушать.
Он не потчевал ее ласковыми словами утешения или ободрения. Наоборот, его слова были жесткими, мол, он знал, что теперь она осознает, насколько глупа была и какую роковую ошибка она совершила. Он признался, что будь она его сыном, народ отверг бы ее за подобное нарушение поведения. Но она — не сын, и ни один из них не может это изменить. Затем он поведал ей, что многие из его дворян приходили к нему с прошением лишить ее и ее нерожденного ребенка статуса наследников и вместо них возложить венец Будущего Короля на вороные вихры его племянника Канни Видящего. Я посмотрела в щелку и увидела ее вскинувшей голову при этих словах.
— И Вы бы это сделали, отец?
Он долго молчал. Затем спросил ее.
— Каково было бы твое решение, Каушен?
Она ничего не говорила так долго, что я и, возможно, ее отец подумали, что она ответит, что ее отречение будет к лучшему. Я боялась, что у нее не осталось решимости бороться за престол. Наконец она произнесла: