Страница 18 из 92
Профессор Шимидзу, которая обогнала их на несколько метров, остановилась и обернулась.
— Вы любите Равеля, мистер Рук? — спросила она; со слухом у нее явно все было в порядке. — Почти так же сексуально, как «Танец-вспышка», да?
Старушка провела их вниз, в аудиобиблиотеку имени Изабель Файрстоун, где они устроились в одной из кабинок. Здесь можно было поговорить без помех. Дама снова взглянула на Хит и произнесла:
— Никки, вы стали офицером полиции, верно? Значит, пословица про яблоко и яблоню не всегда правдива.
— На самом деле я сама собиралась выступать на сцене, — возразила Никки. — Поступила в Северо-Восточный, на театральное отделение. Но потом погибла мама.
Профессор Шимидзу удивила ее. Старушка поднялась, подошла к Никки и хрупкими ладонями сжала ее руки.
— У меня нет слов. Мы обе знаем, что ничто не может заполнить эту пустоту.
Рук заметил, что, пока профессор возвращалась в свое кресло, Никки моргнула, смахивая слезу с ресниц. Поэтому он сам начал разговор:
— Профессор, давайте вернемся к нашей, так сказать, яблоне.
Шимидзу обернулась к Никки.
— О эти писатели!
— Вы считаете, что ее мама была многообещающей пианисткой?
— Я хочу поговорить о ней не только как о своей ученице, Джеймсон. Цель этого учебного заведения — не просто штамповать музыкантов. Это музыкальная школа и в то же время особое сообщество. Мы поощряем сотрудничество и рост. Рост артистического мастерства, совершенствование техники и, что самое важное, личностный рост. Все это взаимосвязано, если человек хочет стать мастером своего дела. — Пожилая преподавательница обернулась к Никки. — Если в двух словах, ваша мать достигла в этих трех аспектах очень многого. Таких выдающихся студентов я видела в своей жизни очень мало — и как ученица и как преподаватель. — Она выдержала театральную паузу и продолжила: — Разве похоже, что я пытаюсь вешать вам лапшу на уши?
Хит и Рук рассмеялись, но профессор оставалась серьезной.
— Однако ваша мама поставила меня в тупик, Никки. Она училась, практиковалась, она задавала вопросы, экспериментировала, а потом снова училась и снова практиковалась… Она думала только о своей страсти, о своей мечте — стать концертной пианисткой, одной из лучших в мире. Я знала, что она этого добьется. На факультете заключали пари насчет того, когда «Deutsche Grammophon»[35]предложит ей первый контракт.
— И что произошло? — спросил Рук.
— Вопрос неверный. Нужно спросить: «Какого черта произошло?» — Женщина посмотрела на Никки и продолжала: — Вы тоже не знаете, да?
— Именно поэтому мы и приехали к вам.
— Конечно, мне раньше приходилось такое видеть. Однако обычно причиной бывает алкоголь или наркотики, измена любимого мужчины, выгорание, страх перед сценой, душевное расстройство. Но ваша мать после окончания консерватории просто поехала в Европу на каникулы и… — Профессор подняла руки и уронила их на колени. — Безо всяких причин. Очень жаль.
Рук нарушил молчание:
— Она была настолько талантлива?
Профессор улыбнулась.
— Судите сами.
Она развернулась к консоли и включила телевизор.
— Погасите свет, пожалуйста, — попросила она.
Рук выключил освещение и, подвинув кресло, сел рядом с Никки перед экраном. Возникли дрожащие, зернистые кадры, снятые на шестнадцатимиллиметровую пленку и много лет назад переведенные на видеокассету. Раздались аплодисменты, и молодая профессор Юки Шимидзу с черными как смоль волосами, в синтетическом брючном костюме, поднялась на сцену. Появились субтитры: «Концертный зал имени Келлера,[36]22 февраля 1971 года». Юки прошептала:
— Любой может барабанить Бетховена; эффектная музыка скроет недостатки исполнения. Я — выбрала этот отрывок из-за его простоты, чтобы вы увидели ее во всем блеске.
— Добрый вечер, — произнесла профессор на экране. — Сегодня у вас появилась редкая возможность. Два наших самых выдающихся студента, Леонард Фрик, виолончель, и Синтия Троуп, фортепиано, исполняют «Павану, опус пятьдесят» французского композитора Габриэля Форе.
Услышав девичью фамилию матери, Никки наклонилась вперед; в кадре появился невероятно костлявый юноша с виолончелью, огромными бакенбардами и копной курчавых волос. Затем камера развернулась к Синтии в черном платье без рукавов, с рассыпавшимися по плечам темными волосами. Хит закашлялась. Руку показалось, что он видит двойника.
Фортепиано зазвучало величественно, медленно, мягко, жалобно; тонкие руки и длинные пальцы Синтии порхали над клавишами, словно покачиваясь на волнах, затем к фортепиано присоединилась виолончель, гармонично вплетаясь в мелодию.
— Еще одна деталь, и я умолкаю, — обратилась к ним Юки. — Музыка написана для хора, но в этой аранжировке роль хора исполняет фортепиано. Просто поразительно, как ей это удалось.
Шесть минут они сидели, зачарованные, глядя на экран, слушая, как мать Никки — которой тогда было всего двадцать лет — создавала гармоничный фон для жалобно певшей виолончели. Синтия слегка раскачивалась в такт музыке — она была в своей стихии. Внезапно нежное начало сменилось драматическими нотами, повествующими о горе, трагедии, борьбе. Руки Синтии, прежде парившие над клавишами, теперь наносили сильные удары, наполняя концертный зал бурными, воинственными раскатами, плавно переходящими в мелодичный танец. Ее исполнение полностью раскрывало замысел композитора: подняться над мелодрамой и выразить родственное ей, но более сложное чувство — меланхолию. В финале пальцы пианистки извлекали из инструмента нежные, робкие ноты, которые зритель даже не слышал, а скорее чувствовал всем телом. Виолончель смолкла, и Синтия заканчивала фрагмент одна; ее игра вызывала в воображении пушистые снежные хлопья, мягко падавшие на замерзшие ветви.
Загремели аплодисменты, мать Никки и виолончелист поднялись и поклонились публике. Рук обернулся к Никки, ожидая увидеть блестящие на щеках слезы. Но нет, это было бы мелодрамой. Ее реакция была под стать настроению матери во время исполнения — меланхолия. И тоска.
— Хотите послушать дальше? — спросила профессор.
— Да, пожалуйста, — ответила Никки.
Концерт продолжался; дуэт превратился в трио — к исполнителям присоединилась другая студентка со скрипкой. Хит и Рук отреагировали одновременно. Рук воскликнул:
— Остановите!
Никки крикнула:
— Нет, не надо останавливать! Паузу! Можете сделать паузу?
Профессор Шимидзу нажала на кнопку «пауза», и изображение скрипачки замерло — она как раз подняла инструмент и взмахнула смычком, и они увидели небольшой шрам с внешней стороны запястья.
— Это она, — проговорил Рук, озвучивая то, что уже поняла Никки. — Эта скрипачка — неизвестная женщина, найденная в чемодане.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Скорый поезд «Acela Express» мчался к Пенсильванскому вокзалу; Рук смотрел в окно, на белых цапель, которые ловили рыбу на соляном болоте на побережье Коннектикута.
— Боже мой, скажи хоть что-нибудь, — заговорила Хит.
— Что значит «скажи хоть что-нибудь»? — Он устремил взгляд на островки архипелага, рассыпанные по морю до самого горизонта; на некоторых виднелись величественные особняки, пустившие прочные корни в эти каменные глыбы, окруженные водой.
Более ста лет назад миллионеры из Нью-Йорка и Филадельфии в поисках уединения и покоя настроили на гранитных островах «летних коттеджей», как они их называли. Пролив Лонг-Айленд служил им аналогом средневековых рвов, окружавших большинство замков. Островки, оторванные от окружающего мира, напомнили Руку вчерашние слова Петара насчет «брони» Никки. Он покосился на нее.
— Мне кажется, что от самого Провиденса я только и делаю, что болтаю. Ты действительно хочешь еще раз выслушать мою теорию насчет того, почему «Болеро» Равеля — такая сексуальная музыка, что, услышав ее, сразу хочется срывать с себя одежду и мчаться в спальню?
— Рук.
— Честно, это самое эротичное музыкальное произведение на свете. Ну, может, кроме песни «Не лезь к моей девчонке».[37]