Мы не мафия, мы хуже

– А моего сына снова возьмут эти сволочи! И… – Не договорив, Виктор сжал кулаки.

– Ша! – крикнул Степан. – Ты заколебал своей истерикой! Думаешь, мне в кайф здесь торчать? Но пока мы здесь, а не у этих гребней, есть шанс! И пока меня не убьют, твоего сына не тронут! Потому что он – их последний козырь.

– Он мой сын! – воскликнул Виктор. – Ясно?! На кой…

– Цыц! – неожиданно рявкнул Робинзон. Братья одновременно повернулись к нему. – Не хватало еще братоубийства. – Ты отец, и понятно, значится, твое волнение. Но ведь и он за твоего сынка переживает. И сдаться готов, и смерть принять. Так надобно решать, что сделать можно, а не орать друг на дружку.

– У тебя не было детей, – угрюмо проговорил Орехов, – ты не знаешь…

– Знаю! – громко перебил его Робинзон. – Думаешь, от хорошей жизни я в семнадцать лет за «шмайссер» взялся? Мои сверстники с девчатами закаты провожали, а я с «зелеными фуражками» воевал. Мать и отца на моих глазах расстреляли! Тогда еще Советы были, мать их в кочерыжку! Вот я и пошел с бандеровцами! Не супротив власти воевать, а за родителей своих, значится, мстить. В пятьдесят девятом меня туточки взяли – и в лагеря. Как бандюка судили. А я с коммунистами воевал, которые моих стариков постреляли. В погребе автомат немецкий ржавый нашли, и все – пособники бандюков. Мать вдарили. Отец за вилы схватился, их и порешили на моих глазах. Я в подсолнухах отсиделся! Так что, значится, я тоже кое-что повидал.

– Извини, – вздохнул Виктор. – Но все равно, ты меня понять не можешь. Ты мстил государству. Пусть не правильно, незаконно твоих родителей убили. Но ведь сейчас скольких реабилитировали…

– Думаешь, значится, мне зараз после реабилитации этой легче стало? – Робинзон потеребил бороденку. – Она, значится, мне родителей возвернула? Нет, мил друг, не дай Бог, конечно, но вот ежели ты окажешься на моем месте, поймешь, что это такое. Ты за сына готов горло порвать, а тебя судить как преступника станут. Где же справедливость? – усмехнулся он. – Не государственная, ее у него и не було никогда, а просто человеческая, людская? Нету ее. Пока сам с теми, кто родных погубил, не управишься, свет в глазах черным будет. А ежели мстить не станешь, значится, не человек ты, а иуда.

Разин молчал. После рассказа старика он смотрел на него по-другому.

Степан сам был преступник. В первый раз попал за угон машины. Ну а потом стал законченным уголовником. На его совести были и жизни людей. И не только милиционеров или боевиков мафии, которая охотилась за ним. Он вел свою линию и убивал спокойно, считая, что все против него. Но, услышав рассказ Робинзона, вдруг понял, что старик честнее его. Он с автоматом в руках дрался с советскими солдатами, и здесь было как на войне: кто убил, тот и победил. Он же начал схватку, когда его обложили со всех сторон. Обращаться за помощью к закону он не мог. Да и есть ли он, настоящий закон? Степан криво улыбнулся.

– Дед, – обратился он к Робинзону, – если есть, принеси выпить. Грамм по сто – двести. Может, полегчает малость. А то как сдавило все. Витька, с одной стороны, прав. Он отец и боится за сына. Но с другой стороны, и ты верно сказал. Пока мы живы, хрен они чего Степке сделают. Принеси выпить.

– У тебя как с раной? – спросил Робинзон.

– Все путем. – Приподняв руку, Разин сжал кулак. – А раньше чуть двинешь – и караул. Классный ты лепило, дед, – улыбнулся он. – Наверное, на островках научился?

– В зоне, – вздохнул Робинзон. – Тамочки медуслуг не было. Сами выживали. Я хоть и бандеровцем считался, но с уголовниками сидел. За вагон, который мы в Харькове взяли. Вот и…

– Много золотишка хапнули? – с интересом спросил Атаман.

– Я восемь килограммов уволок. И еще кое-что. Для надобности, – туманно добавил он.

– Так как же ты от Харькова до Владимира добрался? – поразился Степан.

– С цыганами, – улыбнулся Робинзон. – Почти четыре месяца с ними был. Молодцы цыгане, не сдали. Их тоже частенько шуровали с места на место. Было время, вроде как оставляли где-нибудь. Но цыгане словно птицы в небе. Сел, чуть своронил – их и след простыл. А вот здесь я отстал, – вздохнул он.

– Родственник жил. Он меня и сдал, гадина. Но я сумел уйти. И три года на островках жил. Может, там бы и подох. Прихворал сильно, но такая меня, значится, злость взяла. Он, тварина, жить станет, а я, значится, в камышах подыхай. Вылез я и сжег домишко его. Вот меня и накрыли. Тамочки один умный чекист был. Высчитал, значится, что у меня выход должен быть. Я через болото себе навроде тропинки сделал, ну, по ней и пошел. А он, сучье вымя, тамочки меня ожидал, сволота. Но я на него, значится, зла не имею, просто обида порою берет. Сумел все-таки споймать меня, сучье вымя, – беззлобно добавил он.

– Ты, может, съездишь в город? – сразу, как только Робинзон умолк, заговорил Виктор. – Узнаешь, как мои там. А то вдруг…

– Чего ж не съездить, зараз и отправлюся. Заодно погляжу, где эти войска, значится, стоят. Тильки вот что, мил друг, мы маненько по-другому сделаем.

– Странно, – покачал головой майор. – Они не могут безвылазно сидеть.

Хотя бы по нужде выходят. Значит, где-то хорошо окопались. И скорее всего там, где их заметить не могут. Кто-то им помогает, в этом сомнений нет. Но вот кто?

– Майор увидел в открытое окно машины стоявший у поля одинокий дом. – Кто здесь живет? – спросил он. – Проверяли?

– Не раз, – кивнул капитан-омоновец. – В доме дед один. Робинзон. Может, слышали?

– А как же! – засмеялся майор. – Легендарная личность. Но он помогать им вряд ли станет. Потому что не верит никому. Хотя… – Он, повернувшись назад, посмотрел на удаляющийся дом. – Свояк свояка видит издалека.

– Да его проверяли несколько раз, – сказал капитан. – Тщательно обыскивали. С собакой. Один он. У него ружье было, под полом прятал. Участковый забрать хотел, так он на него с топором пошел. Оставили ему ружье. Дед он уже безобидный.

– Так он и не отдал золото, – усмехнулся майор. – Если не ошибаюсь, банда, в которой он был, где-то килограммов двадцать пять взяла. Их там и положили. Робинзон раненого главаря утащил. Отстрелялся и ушел. Потом главаря нашли в лесу. От ран умер. Робинзон похоронил его и кокарду бандеровскую, трезубец, прилепил на крест. А сам испарился. Как он до Владимирской области добрался, до сих пор никто понять не может, а он не говорит. Так, полегонечку… – Майор засмеялся, но тут же перестал смеяться и вздохнул. – Где же Атаман? Вот сволочь неуловимая.

– Тут его какие-то парни разыскивали, – проговорил сидевший рядом с водителем военный в бронежилете. – Сейчас исчезли. Хотели их взять, не успели.

– Меня это не касается, – сказал майор. – Мне главное – Атамана взять. Или хотя бы быть уверенным, что он из моего сектора не уйдет.

– Команда была, – недовольно сказал капитан, – брать только живым.

– Из Москвы приказ пришел. – Майор поморщился. – Он, оказывается, знает много. Поэтому и живой нужен. Главное, чтобы засветился, а взять мы его возьмем. Конечно, не совсем здорового. – Он улыбнулся. – На него уж больно ребята сердиты. Но живой точно будет. Подлечат, и на пожизненное пойдет. Мы сейчас правовым государством стали. – Он усмехнулся. – Одно утешает – пока не слышно, чтобы кто-то из приговоренных к пожизненному бежал. Лично я бы их всех в котел, бензином и спичку туда, – зло закончил он.

– Завтра на работу выйдет Яковлева, – вздохнул Пряхин. – Но возникает вопрос, где она будет работать? Если ее устроить в вольном цехе, то рано или поздно она все равно увидит каторжников. Представляете, что будет? Нас сразу же посадят в тюрьму. И вот тогда свалить все на Ниндзю мы не сможем. Как быть? – взглянул он на сидевшего в центре Семенова. – Вы требовали, чтобы она работала на нас, – пожалуйста. Но как вы себе это представляете?

– Очень просто, – ответил Семенов. – Она будет работать в кабинетах.

– Извините, – вмешался Возин. – Но ведь там, кроме огранки, делается и…

– И что? – перебил его Семенов. – Рано или поздно она все равно узнает.