Солдаты

-- Довольно тосковать, дочка, -- говорил он ей. -- Не вернешь теперь

его. На свете еще много встретится хороших людей. Ты бы поговорила, к

примеру, с парторгом нашим. Он тоже про то скажет...

Но она выслушивала его равнодушно, будто навсегда застыла в своем горе.

Шахаев, не подозревая о Кузьмичовых планах, со своей стороны старался

всеми силами втянуть девушку в общественную работу, на что она шла с большой

охотой. Наташа сказала как-то парторгу:

-- Товарищ старший сержант!.. Прошу вас -- побольше загружайте меня

делами. Мне иногда кажется, что я очень мало, слишком мало делаю!.. Разве

сейчас можно так!.. Вы вот все ходите в разведку, жизнью рискуете,

проливаете кровь... А я... ну, что я делаю полезного?.. Перевязываю

раненых?.. Но в роте их не так уж много бывает!.. Я не могу больше так.

Прошу вас!..

Он пытался разубедить ее и сокрушался оттого, что слова его не

достигают цели.

По совету парторга Камушкин стал давать Наташе различные поручения,

которые девушка выполняла с большой охотой и с чисто женской аккуратностью.

Она читала разведчикам свежие сводки Совинформбюро, распределяла газеты...

Старый и добрый Кузьмич видел, что, где бы она ни была и что бы ни делала,

всюду за ней следили умные, чуть раскосые глаза Шахаева.

Командир роты распорядился, чтобы до ночи разведчики отдыхали. Кузьмич

со своим верным помощником Лачугой натаскали к палаткам свежего душистого

сена, накрыли его пологом, и бойцы улеглись спать, сняв ремни и расстегнув

воротники гимнастерок.

Шахаев лежал рядом с Камушкиным. Кузьмич уселся на сваленном танком

яблоневом дереве и курил. Парторг задумчиво глядел на сизый дымок, витавший

над головой старого солдата, и не мог смежить глаз. Он приподнялся и с

удивлением увидел, что никто не спит. Широко раскрытые глаза разведчиков

были устремлены в небо.

-- Что же вы не спите, друзья? -- спросил парторг.-- Ночью не придется

отдыхать.

-- Не спится что-то... -- ответил за всех Ванин, который, впрочем, уже

выспался раньше. -- Блохи кусают...

-- Врешь ты! -- зашумел на него, явно подражая Пинчуку, оскорбленный

Кузьмич. -- Брешешь! Откуда блохам взяться? Сено свежее.

-- Не спится и мне, -- сказал Камушкин.

-- Ну вот видите! -- воскликнул Сенька и, неожиданно посерьезнев,

спросил задумчиво: -- Каков он... Днепр, ребята... а? Поскорее бы добраться

до него. -- И, помолчав, вдруг предложил: -- Может, споем? Давай, Кузьмич,

затягивай!

-- А какую?

-- Любую.

-- Я больше старинную...

-- Валяй, валяй! -- поощрял Сенька.

Кузьмич выплюнул окурок, украдкой взглянул на Наташу и, разгладив усы,

прокашлялся. Выгнув шею как-то по-петушиному, запел хрипловатым голосом:

Вниз но Волге-реке

С Нижне-Новгорода...

Его несмело поддержали:

Снаряжен стружок,

Как стрела летит.

Старый запевала знал, что неуверенность бойцов пройдет, и запел еще

громче:

Как на том на стружке

На-а-а снаряженном...

Хор дружно грянул:

У-у-у-удалых гре-э-э-бцов

Со-о-о-рок два си-и-идит.

Шахаев попытался было подтянуть, но увидел, что только портит песню:

голос его резко и неприятно выделялся. Застенчиво и виновато улыбнувшись, он

замолчал и задумался. Взявшись за голову обеими руками и покачиваясь в такт

песне, он смотрел на солдат. Губы его шевелились. "Товарищи мои дорогие,

верные вы мои друзья!.." Многих он уже не слышал в этом хоре. Но воображение

Шахаева легко воспроизводило их голоса и мысленно вливало в общую гармонию

звуков. От этого песня для него становилась полнозвучней, мощней. Бас

Забарова гудел не обособленно, а в соединении с немного трескучим, но в

общем приятным голосом Акима. Соловьиный заливистый тенор Ванина не

существовал для Шахаева без глуховатого голоса Якова Уварова, слышал Шахаев

и ломающийся петушиный голосишко Алеши Мальцева.

Парторг закрыл глаза, и тогда все трое встали перед ним как живые:

Уваров, Аким, Мальцев... Кто знает, может, в один ряд с ними уже этой ночью

встанет кто-нибудь из тех, что сидят сейчас перед старшим сержантом...

Они все сидят

Развеселые.

Лишь один из них

Призадумался.

Марченко слушал песню, прислонившись спиной к яблоне. Он смотрел на

Наташу, которая в глубине сада укладывала в сумку медикаменты. Ему казалось,

что песня сложена про него и Кузьмич нарочно подобрал такую:

Лишь один-то из них

Добрый молодец

Призадумался,

Пригорюнился.

Жилы на тонкой шее Кузьмина натягивались балалаечной струной. Шахаев

подумал, что это они, вибрируя, издают такой сильный и приятный звук. Порой,

когда Кузьмич брал невозможно высокую ноту, Шахаеву становилось страшно за

певца: он боялся, что жилы на худой шее ездового вот-вот лопнут. А

увлекшийся Кузьмич забирал все выше и выше. Думалось, сама душа

взбунтовалась в нем и теперь рвалась на волю.

Ах, о чем же ты,

Добрый молодец,

Призадумался,

Загорюнился? --

спрашивал он страстно и вдохновенно. И хор тихо отвечал ему:

Загорюнился о ясных очах.

Я задумался о белом лице,

Все на ум идет

Красна девица,

Все мерещится

Ненаглядная.

Еще ниже склонилась седая голова Шахаева. Плотно закрылись его черные

глаза. А там, у повозки, нервно скрипнули офицерские ремни.

Эх вы, братцы мои,

Вы товарищи,

Сослужите вы мне

Службу верную, --

выводил, подрагивая рыженькими усами, Кузьмич. Хор бросал требовательно

и просяще:

Скиньте, сбросьте меня

В Волгу-матушку,

Утопите в ней

Грусть-тоску мою.

Марченко поник головой, стоял тихий и какой-то растерянный. А песня

лилась в его сердце, обжигая:

Лучше в Волге мне быть

Утопленному,

Чем на свете жить

Разлюбленному.

Хор смолк. Оборвалась хорошая песня.

Дымной наволочью подернулись выпуклые глаза Ванина. Пение растеребило и

Сенькино сердце. Помрачнел лихой разведчик, опустил когда-то беспечальную

голову и не смел поднять ее, взглянуть на Наташу, словно чувствовал свою

большую вину перед ней. Непокорный вихор сполз на опаленную солнцем

приподнятую правую бровь. Потом он резко вскочил на ноги, зачем-то быстро

взобрался на самую высокую яблоню, в кровь исцарапан руки о маленькие

колючие сучья, невидимые в темноте. Ветер сорвал с его головы пилотку,

растрепал густые мягкие волосы.

Сенька слез на землю, подсел к Шахаеву. Тот уже давно наблюдал за ним.

-- Что с тобой, Семен?

Обрадовавшись этому вопросу, Сенька, однако, ответил не сразу. Лишь

проворчал невнятное:

-- Черт знает что... Вот тут... ерунда какая-то, -- ткнул раза два себя

в грудь.

-- Об Акиме вспомнил?

-- Угу, -- угрюмо выдавил Ванин и, помолчав, начал торопливо и горячо:

-- Не увижу его больше -- вот беда. Решил, поди, что я плохой товарищ...

издевался над ним...

-- Тебя беспокоит только это?

-- Ну да...