Солдаты

аспидно-черную бороду, Ефим Даниленко -- бывший завхоз. -- Какими судьбами?

-- По дорози забиг. Наступаемо... А ты що, Юхим, хвашистам служил? --

напрямик спросил Пинчук.

Лицо Ефима стало таким же черным, как его борода.

-- Нет, Петро, не найти в нашем селе таких, которые с фашистами дружбу

вели. Был один староста, да и тот недолго голову носил, -- сказала Мария

Кравченко, Пинчукова соседка, из третьей бригады. Петр вспомнил, что дважды

премировал ее поросенком.

-- Добрэ, колы так. Ну, Юхим, принимайся, чоловиче, за дило! В армию

тебя не визьмуть -- хромый та и старый вже. Так от и руководствуй тут. Пока

мэнэ нэмае, ты будешь головою. Та щоб колгосп наш на хорошему счету був!..

Приеду, подывлюсь!..

Откровенно говоря, Пинчуку не хотелось ставить Ефима во главе артели:

недолюбливал его Петр, еще до войны хотел заменить Ефима другим, более

расторопным и смекалистым завхозом, да не успел. Ленив был малость да

несообразителен Ефим Даниленко. А что еще хуже -- на водчонку падок. Но

сейчас у Петра Тарасовича не было выбора, и он остановился на Ефиме. "Будет

плохо работать, переизберут", -- подумал он. И, сам того не замечая, стал

давать задания колхозникам:

-- Першым долгом инвентарь соберите. Як що кони у кого е та коровы,

зябь начинайте подымать. Помогайте друг другу хаты строить. Конюшни

колгоспни до зимы восстановить трэба... И от що, Юхим, я тоби кажу: не

справишься ты со всем, як що не построишь саманный завод в нашому колгоспи.

Так що завод -- основнэ зараз... Памъятай про цэ.

До полудня ходили они с Ефимом по селу да все планировали. Заглянули в

школу.

-- Директор, Иван Петрович, живый? -- спросил Пинчук, поднимаясь по

ступенькам.

-- Живой был... Весною до Ковпака пишов.

-- В район почаще навидуйся. Учительок просы. Хлопцям учитыся трэба.

-- Добрэ.

Привычным и родным повеяло на Пинчука в школе.

Вот в этом зале когда-то проходили торжественные собрания, здесь он был

частым гостем, сидел непременно за столом президиума на всех выпускных

вечерах, тут сам вручал ребятам подарки от колхоза.

Вошли в один класс. Над дверью сохранился номер "7". Петр огляделся. В

классе, на полу, увидел фотографию выпускников. Веселые, смеющиеся лица

девчат и хлопцев. Среди них, в центре, Иван Петрович, вокруг него молодые

учительницы и учителя -- всех их хорошо знал Пинчук. На углу фотографии

отпечатался след кованого сапога. Он пришелся как раз на круглое личико

девочки, исказил его, вмял косички. И почему-то это было больнее всего

видеть Петру. Он поднял фотографию, тщательно ее обтер и бережно уложил в

карман. Затем с яростью принялся выбрасывать на улицу через разбитое окно

немецкие противогазы, сваленные в углу, и старое темно-зеленое

обмундирование. Затем перешел в другой класс и там сделал то же самое. Так

он очистил всю школу. Потом вышел на улицу, зачерпнул в школьном колодце

бадью воды и умылся. Ефим пригласил Пинчука зайти к нему в дом, которым

теперь служил полуобвалившийся погреб, перекусить и отдохнуть. Но Пинчук

отказался. Наскоро написал письмо жене и передал завхозу:

-- Нехай не туже. Вернусь в целости.

Потом долго думал, что еще наказать завхозу. Вспомнил:

-- В Марьевку сходи. Посоветуйся з головою. Може, пидмогнэтэ друг

другу. У него, мабуть, кони е. Вин чоловик хитрый. Спрятав, може, от

нимца!.. Сходи в райком. Хай коммунистив дадут. Чоловика два хотя б, щоб

помогли тоби...

Петр собрался уходить. Еще раз оглянулся вокруг. Там, где когда-то были

густые вишневые сады, теперь торчал обгорелый черный кустарник. Сердце

солдата сжалось.

-- Надиюсь на тэбэ, Юхим, гляди тут за хозяйством, -- сказал он и,

вдруг вспомнив о старом Силантии, о долгой беседе с ним, подумал: "Вот бы

кого мэни завхозом-то". -- Так гляди же, Юхим!.. -- густые усы Пинчука

шевельнулись, он их прикрыл зачем-то своей огромной ладонью.

-- Добра!.. -- сказал Ефим.

И утопил лицо Петра в своей аспидной бороде.

-- До побачення!..

Пинчук вышел за село. Ноги быстро понесли его по невспаханному,

насильственно обеспложенному полю. Голова гудела от нахлынувших воспоминаний

и дум. Пинчук все убыстрял и убыстрял шаг. А перепела -- глупые птицы! --

наперебой убеждали, звенели в высокой, безобразной траве: "Спать пора, спать

пора, спать пора..." Едкая гарь неслась в воздухе, жгла ноздри, сушила

глотку. "Спать пора, спать пора..." -- заливались перепела. "Не пора

спать... не пора, ой как не время!.." -- стучало в сердце старого солдата.

8

Разведрота располагалась в густом саду, на западной окраине большого

украинского села, в двух переходах от великой реки. На этом рубеже

командование дивизии спешно приводило в порядок полки, пополняя их людьми и

боеприпасами, подтягивая тылы; шоферы заправляли машины горючим, чтобы

совершить последний стремительный рывок к Днепру.

Приближался вечер. Косые солнечные лучи с трудом проникали сквозь

частые, повитые сумерками, колючие ветви терновника, за которыми сидели

разведчики. Тут было тихо и прохладно, просто не верилось, что в соседнем

селе и вообще где-то рядом могли быть немцы. Ни единым выстрелом не

нарушалась тишина. Только самолеты-разведчики по-прежнему чертили белые

замысловатые линии на тускнеющем небе.

Рота была сейчас похожа на цыганский табор. Кузьмич, на случай дождя, а

главное -- для прохлады, разбил несколько зеленых палаток, возле которых

сидели и лежали разведчики. Большинство из них было занято каким-нибудь

делом: одни подбивали подметки к сапогам; другие зашивали маскхалаты; третьи

чистили автоматы; кто-то брился; некоторые торопливо, зная, что скоро

придется идти вперед, расправлялись с недоеденными консервами; иные сбивали

с деревьев редкие перезрелые яблоки, отыскивая их, как охотник выискивает в

тайге шуструю белку. И лишь немногие, на всякий случай, вздремнули. К этим

немногим, разумеется, принадлежал и Сенька, который любил "выспаться про

запас". Кузьмич, Лачуга и Наташа готовили ужин.

За последние дни девушка сильно похудела. Лицо ее осунулось, глаза

потемнели. После гибели Акима она стала замкнутой, молчаливой. Об Акиме ей

постоянно напоминал простоватый Михаил Лачуга. Кузьмич в этом отношении был

догадливее повара и не тревожил Наташу тяжелыми воспоминаниями. Он полюбил

девушку и старался облегчить ee трудную фронтовую жизнь.

Предупредительно относился к Наташе и Марченко. Она часто чувствовала

на себе пристальный взгляд каштановых глаз лейтенанта. В глазах Марченко,

как и в его походке, было что-то вкрадчиво-мягкое, рысье и опасное.

Встретившись с ним, она робела, торопилась поскорее уйти от лейтенанта.

Иногда он eе останавливал:

-- Вы... что, Голубева?..

-- Вы о чем-то хотите спросить меня? -- в свою очередь говорила она, с

трудом подавляя в себе неприязнь к этому красивому человеку.

-- Разве вы не знаете -- о чем?..

-- Я вас не понимаю, -- отвечала она и быстро уходила.

Лейтенант провожал ее долгим скользящим взглядом.

У Кузьмича же был свой план: ему хотелось во что бы то ни стало

сблизить Наташу с Шахаевым. Только Шахаев, думал сибиряк, достоин ее.

Подружившись с ним, она, как полагал Кузьмич, постепенно забудет про свое

большое горе и приободрится.

"Жаль девку. Засохнет", -- сокрушался старик, обдумывая во всех деталях

свой замысел. К его реализации он подходил в высшей степени осторожно.