Солдаты

-- Там... там расчеты... они погибнут!

-- Ладно, товарищ сержант, -- успокоил его Аким. -- Сейчас поищем. --

Он вспомнил ту ночь, когда они застали Фетисова за исследованием минных

осколков и стабилизаторов.

Сумку нашли. Она лежала недалеко от того места, где разведчики увидели

Фетисова.

-- Большое нам спасибо, ребята!.. -- немного окрепшим голосом

поблагодарил сержант, принимая из рук Акима сумку и прижимая ее к своей

груди.

Фетисова оставили на батарее Гунько. Старший лейтенант обещал отправить

его в медсанбат вместе со своими ранеными, когда прибудут повозки.

Распрощавшись со старшим лейтенантом, разведчики стали пробираться в

расположение своей роты.

5

Утомленный день медленно-медленно подходил к концу. От Шебекинского

урочища к Донцу ползли лохматые тени, мягко и осторожно, как хирург,

ощупывая глубокие раны земли. Из леса тянулись длинные вереницы санитарных

повозок. Им навстречу шли легкораненые, некоторые из них несли перед собой,

как хлеб-соль на рушниках, белые перебинтованные руки. Дымили походные

кухни. Из артиллерийских мастерских, расположенных в лесу, грузовики тащили

отремонтированные орудия. Пылили танки, направляясь правее, где еще бой не

утихал и где противнику удалось вбить клин в нашу оборону. Живыми зелеными

цепочками текло пополнение, тускло отсвечивали каски. По-прежнему над Донцом

вились наши штурмовики. Высоко, не видимые глазом, шныряли истребители --

там, не прекращаясь, шел воздушный бой. Направлялся на передовую новый

иптап, еще не вступивший в дело. Вслед за орудиями, подпрыгивая на

неровностях, громыхало несколько походных кухонь. Ехала кухня с полным

котлом горохового супа и на батарею Гунько. Старичок повозочный резво

помахивал кнутом, понукая своих не слишком шустрых лошадок. Рядом с ним

восседал повар.

А по другую сторону реки, вслед за кровавым диском солнца,

насмотревшегося за день разного страха, за гору уползали рыжие немецкие

тягачи, волоча за собой разорванные стальные шкуры "тигров" и "пантер". В

густой пыли унылой чередой плелись тысячи раненых. Без касок, автоматов и

винтовок, они брели угрюмые и злые -- те, кто прошлой ночью орали "Хайль

Гитлер!", а теперь -- только на запад, только на запад...

Сизов отошел от перильца, возле которого простоял без малого двадцать

часов подряд, и тяжело опустился на стул.

В ушах генерала стоял сплошной грохот, слышались слова командиров

полков, докладывавших обстановку, негромкий голос командарма, отдающего свои

распоряжения и неизменно повторяющего одно слово: "Держаться!" Были минуты,

когда Сизову хотелось попросить у него подкрепления, но он сжимал зубы и

отвечал каждый раз одно и то же: "Продержимся". Сизов не раз убеждался в

том, что во время жаркого боя подчиненные командиры склонны преувеличивать

опасность сложившейся обстановки, им всегда кажется, что именно на их

участке враг сосредоточил свои основные усилия.

Отчетливее других стоял в ушах генерала приглушенный, одинаково ровный

и спокойный голос Баталина. После того как тот проявил инициативу, генерал

вызывал его реже, волнуясь и думая, однако, о нем не менее, чем о других, но

и надеясь на него больше, чем на кого бы то ни было...

Сизов закрыл глаза и сразу же почувствовал, как все рядом с ним пошло

стремительным кругом. Потом он увидел себя молодым красноармейцем. Это было

в 1918 году под Нарвой. Он лежит за пулеметом. На них движется цепь немцев.

Впереди офицер в черной каске с золотым орлом и острым наконечником. Офицер

выстрелил. Пуля пробила Сизову плечо. Его подхватил товарищ по роте, бывший

матрос, вынес. Какое хорошее лицо у этого матроса...

Разорвавшийся поблизости тяжелый снаряд отпугнул сон. Сизов тряхнул

головой, протер глаза.

-- Как Баталин? -- устало спросил он работника штаба. ..

-- Стоит прочно, товарищ генерал.

-- Передайте ему: пусть бережет солдат! -- сказал комдив и пошел к

лестнице, чтобы впервые за эти трудные сутки спуститься вниз. Встав на

ступеньку, генерал добавил: -- За ранеными бойцами пусть следят!.. Чтоб ни

одного на поле боя не оставляли!.. -- и вдруг откинулся назад -- голова

кружилась от перенапряжения, ноги, которые двадцать часов твердо держали его

тело под огнем врага, теперь не подчинялись ему. "Отпустил вожжи",--

досадливо подумал он о себе, не находя, однако, ни сил, ни желания взять

себя в руки. Адъютант помог ему сойти на землю. Сизов еле переставлял

непослушные ноги. Но дойдя до своего блиндажа, он с великим удовольствием

присел на примятую траву и прислонился к большому пню.

-- Слушай, лейтенант, -- тихо приказал он адъютанту. -- Узнай о судьбе

разведчиков.

-- Хорошо, товарищ генерал. Сейчас узнаю!

-- Ну, а теперь иди... Как Баталин? -- еще раз спросил комдив, взглянув

на дерево.

-- Держится, товарищ генерал, -- крикнули сверху.

Генерал с трудом поднялся, отряхнул с кителя кусочки сухой коры и пошел

в свой блиндаж. Там он сразу же упал на койку, закрыл глаза,-- вернее, они

сами закрылись -- и открыть их уже не мог до самого утра, до тех пор, пока

не раздался первый немецкий артиллерийский залп. Наскоро позавтракав, бодрый

и свежий, Сизов вновь поднялся на наблюдательный пункт и встал на прежнем

месте, немного расставив ноги, как командир корабля на своем капитанском

мостике.

Вчерашнее начиналось снова.

6

Наутро в медсанбате Фетисову сделали операцию и обессиленного принесли

в палатку эвакоотделения. Там уже лежало несколько тяжело раненных в голову

бойцов. Забинтованные в белоснежную марлю, они лежали тихие и смиренные. В

палату вошла сестра. Она стала читать сводку Совинформбюро:

-- "...Два полка немецкой пехоты и тридцать танков атаковали позиции,

которые оборонял батальон, где командиром гвардии капитан товарищ

Бельгин..."

-- Читай, сестрица, читай... Это ж о нашем батальоне сказано!.. --

попросил один из бойцов, чуть приподняв голову.

-- "...В течение двенадцати часов гвардейцы отражали атаки гитлеровцев.

Потеряв пятнадцать танков и свыше пятисот солдат и офицеров, противник был

вынужден отступить".

Забинтованная голова приподнялась еще выше. Из-под марли топорщились

прокуренные усы. Бледные, бескровные губы вздрагивали.

-- Сестричка... а нельзя ли еще раз зачитать то место...

-- А где же теперь он... комбат-то наш, товарищ Бельгин? -- промолвила

забинтованная голова на соседней койке...

-- Убит ваш командир, -- сказала девушка.

Три белые головы упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья

шумели за дверью да где-то далеко гудел бой.

Через некоторое время опять чья-то белая голова поднялась:

-- Сестричка... а как же фашисты, не прошли?..

-- Не прошли, -- ответила сестра. -- Захлебнулись!

-- И не пройдут! -- сказал тот же солдат убежденно. -- Я так смотрю.

После этих боев немцы уже больше не будут думать о наступлении. Насчет

обороны больше...

-- О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в своей стратегии. Сорок

третий год за сорок первый принял...

-- Вот и поплатился!

-- Еще не так поплатится!.. -- над одеялом поднялся чей-то кулак.

-- Перемолотим его тут, а потом сами в наступление двинемся и погоним

его до самой границы, -- вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта

не было видно -- вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как