Солдаты

Вот так и верчусь на одной точке... -- Марченко помолчал, потом резко

заговорил: -- Слушай, Федор, ну помоги мне, будь товарищем!.. Не могу,

понимаешь!.. Черт знает что такое!.. Дня не проживу спокойно. Все... все о

ней... Поговори с Наташей. Боюсь за себя, говорю как другу. Наделаю

что-нибудь такое, что и не расхлебаешь...

-- Погоди, погоди! -- испугался Забаров. -- Да ты что, сдурел? Ведь она

любит другого. Как же...

-- Знаю. Но, понимаешь, не могу... и боюсь, что...

Марченко внезапно смолк, круто повернулся и почти побежал прочь.

Забаров проводил его тяжелым взглядом. В последнюю минуту Федор увидел его

тонкую, стройную фигуру почти у края отвесной скалы. Марченко, как абрек,

перепрыгивал с камня на камень, поддерживая на боку ненужную ему саблю.

Солнце нехотя погружалось за перевал, окрашивая горы в зеленовато-голубой,

нарядный цвет. Но откуда-то снизу по скале ползла вверх черная тень от

уродливой тучи.

Забаров зябко поежился и быстрым шагом направился к домику купца, где

располагались разведчики. В эту минуту грудь его наполнило острое ощущение

сложности жизни; он думал о Марченко, о запутанной судьбе этого в сущности

неплохого офицера, а потом невольно мысли его обратились на себя, на свое

собственное неустроенное личное. Умевший хорошо командовать разведчиками, он

оказался совсем беспомощным в таких, казалось бы, простых делах, как любовь.

Что-то не клеилось у него с Зинаидой Петровной. Не клеилось, да и только!

Затем стал думать о солдатах. Вспомнил о Никите Пилюгине, который был ранен

вскоре после Семена Ванина. Потеря этого солдата почему-то особенной болью

отзывалась в сердце лейтенанта. Вместе с Шахаевым Федор приложил немало

усилий, чтобы Никита, этот "музейный единоличник", как назвал его однажды

Пинчук, стал в ряд их лучших разведчиков. И кажется, дело шло к этому. На их

глазах Пилюгин медленно, но неуклонно перерождался. И вдруг теперь, выйдя из

госпиталя, он попадет в другую роту? Смогут ли там правильно понять его, не

погубят ли в нем то хорошее и здоровое, что успели посеять в его душе они с

парторгом и вcя славная боевая семья разведчиков?..

Охваченный этими мыслями, Забаров вошел в дом. Первое, что он спросил,

-- это нет ли писем. Их не было. Федор глубоко вздохнул и вынул из своей

сумки все старые письма Зинаиды. Перечитывая каждое по нескольку раз с

терпением и надеждой, как старатель, в груде песка отыскивающий драгоценные

золотые блестки, Забаров искал в сдержанных, скуповатых письмах подруги

крупинки девичьей ласки, которая была так нужна сейчас его большому и

неуютному сердцу. И он находил: их редкое, согревающее и освещающее душу

мерцание обнаруживал между тесных строк письма, в тщательно зачеркнутых

словах, в многоточиях. Даже в кляксах! Поиски эти доставляли ему огромное

наслаждение; напряженных складок на чуть рябоватом крупном лице становилось

меньше, темные глаза делались задумчивы и теплы.

-- Зина... Зинуша!.. Любимая моя!.. -- шептал он и плотно закрывал

глаза.

Чувств было так много, что они не умещались даже в его широкой и

просторной груди, и он, смущенно улыбнувшись, позвал:

-- Шахай!..

Но парторга не было. Он с Акимом и Наташей сидел в зале боярской

усадьбы, ожидая начала киносеанса. Говорили о нем, о Забарове, вспоминая его

выступление на слете. Наташа больше слушала. Наивные, ослепленные любовью

своей, не понимали они с Акимом, что уже через несколько дней забудут о

данном друг другу слове и будут встречаться, как встречались всегда. Ощущая

теплоту ее руки, Аким тихо рассказывал:

-- Я слушал лейтенанта и думал, что есть на свете два типа людей. С

внешней стороны они как будто одинаковы. Но у одного только и есть эта

внешняя сторона. Сними с него оболочку -- под ней пусто. Другой содержит в

себе что-то такое, что освещает по-иному и его внешнюю сторону, заставляет

уважать человека с первого взгляда. Вот к этому типу людей, мне кажется,

принадлежит наш командир роты.

-- Ты прав, Аким, -- согласился Шахаев. -- Вот, знаешь, писатель Бажов

нашел очень хорошее и меткое слово для определения богатого внутреннего

содержания человека -- "живинка". Она, эта живинка, и составляет душу

человека, все то ценное в наших людях, что отличает их от других людей. О

таких, как Забаров, надо говорить: "Этот человек с живинкой!" Так называет

Бажов своих уральских умельцев. Но это вовсе не значит, что одни люди

рождаются с живинкой, а другие -- без нее. Нет, эта живинка в человеке

воспитывается так же, как и все другие ценные качества. -- Он задумался.

Узковатые глаза его смотрели куда-то далеко. -- Огромной заслугой нашей

партии, -- медленно продолжал он, -- между прочим, является как раз то, что

она сделала советских людей... по крайней мере большинство из них, людьми с

живинкой... ну... с богатым духовным содержанием. Людьми мыслящими, умеющими

жить по-новому, строить новую жизнь, что, собственно, и возбуждает такой

большой интерес иностранцев к нам...

Аким слушал парторга, как всегда, немножко с удивлением. Удивляли его

не только и не столько сами слова Шахаева, ясные, очень простые и глубокие в

своей простоте, но и то, что этот уже седой, но, в сущности, еще очень

молодой человек обладал такими большими и разносторонними знаниями, много

читал и успел о многом подумать.

В зале погас свет.

Начался киносеанс.

Шахаев почувствовал, как на его руку плотно легла горячая рука.

Это была рука Акима.

6

Фильм растревожил сердце Акима, и он думал о нем несколько дней.

Картина рассказывала о фронтовой дружбе двух солдат, и это вновь с особо

острой болью заставило разведчика вспомнить о Семене. С потерей Ванина

чего-то не хватало -- большого и значительного для Акима, нарушалась

какая-то стройность в его душе. Аким грустил, грустил тяжело и открыто.

Наташа видела все, но не пыталась успокаивать его. Он удивлял и радовал ее

своей товарищеской преданностью. Следила за ним украдкой, наблюдала

сосредоточенно-тревожный и грустный взгляд его голубых, кротких глаз.

Хорошие чистые слезы путались в длинных и темных ее ресницах. Однажды Наташа

не выдержала и сказала ему:

-- Что ты, Аким... он вернется...

Аким обрадованно поднял на нее глаза, но нужное слово благодарности у

него не нашлось, он проговорил тихо и задумчиво:

-- Разумеется.

Ему вдруг захотелось увидеть Шахаева, но старшего сержанта не оказалось

поблизости. Парторг находился возле Михаила Лачуги, готовившего в саду ужин.

С некоторых пор Шахаев все пристальнее и внимательнее присматривался к

Лачуге. Солдат этот все больше нравился ему. У парторга был неплохо

натренирован глаз на хороших людей. Шахаеву как-то подумалось, что Михаил

мог бы стать неплохим коммунистом, и сейчас он решил спросить повара, как

тот думает насчет вступления в партию.

На вопрос Шахаева Михаил долго не мог подобрать ответа, ворошил свои

белые волосы, смущенно поглядывая на Мотю, которая давно уже стала служить у

разведчиков и сейчас сидела тут же на бревнышке. Эта бой-баба за последнее

время как-то переродилась, уже не задирала больше старого Куэьмича, никому

не дерзила, говорила тихо и певуче, точно любовь к Михаилу вытеснила из нее

все бойкое и нахальное, сгладила, сровняла грубые и колкие черты ее

характера.

-- Ну, так как же? -- повторил свой вопрос Шахаев.

Лачуга шумно вздохнул, горько улыбнулся:

-- Не гожусь для партии, товарищ старший сержант.