Солдаты

немцев воюют, а против отца они. не пойдут!..-- Александру Бокулей

протиснулся к Патрану.-- Не пойдут, говорю!.. Это твой щенок пошел с

фашистами... Вот и поплатился! Давно ли ты закопал Антона-то! Гляди, как бы

и тебя туда не отправили!.. А мои против крестьян не пойдут!

-- Не скажи, Александру, -- сдерживая себя, все так же кротко

проговорил Патрану. -- Прикажут, и пойдут. Солдат -- человек подневольный...

-- Таких солдат уже нет. Недаром наши сыны рядом с русскими идут сейчас

по Трансильвании. Кое-чему научились! -- за Бокулея ответил Корнеску,

который поднялся на арбу и продолжал: -- Прошу потише. Давайте обсудим

толком, как быть.

Крестьяне угомонились, но ненадолго. Лишь только речь зашла снова о

земле, злые, тоскливые выкрики раздались с повой силой:

-- Задушат!

-- Всех перебьют!

-- Долой буржуазное правительство! -- прозвучал чей-то хрипловатый и

вместе с тем молодой голос. Толпа вмиг смолкла. Потом взметнулся, задрожал

другой голос:

-- Никакого кровопролития! Патрану прав: куда нам против правительства!

Жили и будем жить, как прежде...

-- Мы у рабочих помощи попросим. И с нами не совладают. Так и Мукершану

говорил.

-- Где он, ваш Мукершану? Только смуту развел, а сам скрылся. Он уже

один раз поднимал нас. Что из этого вышло -- сами знаете!

-- Тогда было другое время. А теперь фашизм разгромлен Красной Армией.

Неужели мы не сможем воспользоваться этим? Надо объединиться с рабочими! --

Суин окидывал толпу темными воспаленными глазами.-- Русские рабочие и

крестьяне одни, без посторонней помощи, взяли власть в свои руки. А отчего

же нам не взять ее, когда нам оказали такую великую помощь? Нужно только

объединиться вокруг компартии. Она одна приведет нас к победе!..

-- Что ты говоришь, Суин! Побойся бога! Забыл, что святой отец в своей

проповеди говорил?

-- Святой отец говорил это с чужого голоса: ему за это платят! Сколько

тысяч лей получил он только от одного Штенберга?

Крестьяне приумолкли. Теперь говорил один Суин Корнеску, а остальные

молча и внимательно слушали его. Порядок установился с той минуты, когда

двор покинули Патрану и еще несколько его единомышленников.

...Разошлись в полдень. Но село еще долго волновалось. Женщины бегали

из дома в дом, разнося тревожные слухи:

-- Всех, кто будет брать землю, заберут в сигуранцу и посадят.

-- Нет сейчас сигуранцы.

-- Есть. Опять ввели. Патрану говорил -- он-то уж знает!

-- Нуй бун Патрану!

-- Рэу!*

-- И сыпок у него старший такой был -- оторвали ему голову крестьяне

под Бакэу.

-- Туда ему и дорога!

Недовольство крестьян ширилось, поднималось, вырастая в глухую, еще не

созревшую, но страшную силу. А через несколько дней в Гарманешти произошло

событие, которое еще больше накалило обстановку. В одну глухую полночь, на

окраине села одновременно вспыхнули два дома. Огненные столбы врезались в

небо, осветили вcе село, как гигантскими свечами. Во дворах завыли собаки,

протяжно, тоскливо, тревожно, с хватающим за сердце хриплым стенанием.

* Дурной, злой (рум.).

-- Бокулеев и Корнеску дома горят!

-- Проклятие!

Отовсюду бежали люди. Откуда-то катился душераздирающий вопль женщин.

Возле пылающих строений быстро собрались толпы мужчин, женщин и

ребятишек. Крыша на доме Бокулея уже сгорела, и только труба не покорилась

слепой стихии огня: раскаленная, длинная, она будто повисла в воздухе, -- та

самая труба, которую сложили золотые руки Кузьмича. Показывая на нее,

ребятишки орали:

-- Кошуриле каселор!*

Освещенная заревом, в огороде под яблоней стояла жена Александру

Бокулея. Растрепанная и бледная, она прижимала к груди несколько обгорелых

початков кукурузы -- все, что успела отнять у огня. Ее держала под руку

Маргарита, говорила что-то матери, должно быть утешала. Сама Маргарита

казалась совершенно спокойной.

* Труба (рум.).

-- Мама, мамочка! Не надо, родненькая, плакать!.. Будет у нас новый

дом! Мама! -- говорила она, ласкаясь, утирая своей теплой рукой слезы с глаз

матери.

Александру Бокулей в это время находился во дворе. Безвольно опустив

руки, он равнодушно смотрел на крестьян, суетившихся возле догорающего дома,

стаскивавших баграми обуглившиеся, ломкие стропила. Особенно усердствовал

Патрану. Он храбро подступал к самому пламени, упрекая мужиков в трусости.

Те слушались его, тоже кричали, употребляя позаимствованное у советских

солдат слово:

-- Давай! Давай!

У дома Суина собралось пароду побольше, и там удалось даже спасти часть

крыши.

Только на рассвете, усталые, со свинцовой угарной тяжестью в голове и

тошнотворной болью и груди, мужики разошлись по домам. Не раздеваясь, они

падали на пол и спали как убитые весь день. Проснувшись, заставляли жен

долго лить на их головы холодную воду, как обычно делали после буйной

попойки.

В этот день не ложились спать Патрану, бывший примарь, поп, управляющий

помещичьим имением, жандарм, собравшиеся в кабачке вдовы Катру. Они не

знали, чем все это может кончиться, но сердца их чуяли подобрее. Жизнь

делала резкий, крутой поворот, и они не могли ничего изменить и своими

делами, сами того не ведая, только ускоряли приближение того страшного для

них события, которое должно было совершиться.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

А события развивались с непостижимой быстротой. Вслед за Румынией вышла

из войны на стороне гитлеровской Германии Болгария. Вступившие на болгарскую

территорию 8 сентября войска Третьего Украинского фронта на другой день, в

10 часов вечера, прекратили военные действия против Болгарии. Болгария

объявила войну Германии. Не задерживаясь, войска маршала Толбухина двинулись

к югославским границам.

Успешно продвигался в глубь Румынии и Второй Украинский фронт. Однако

северо-восточный его фланг, где действовали одна наша гвардейская армия и

румынский корпус, встречал упорное сопротивление немцев и мадьяр, оседлавших

выгодные позиции в горах Трансильванских Альп. Продвижение замедлилось.

Овладев -- сравнительно легко -- городом Тыргул-Окна, дивизия генерала

Сизова и румынские части поднялись в горы. К исходу дня 6 сентября,

преодолевая упорные контратаки гитлеровцев и венгерских гонведов, они

подошли к важному узлу шоссейных и железных дорог -- городу Сибиу. Попытка

взять этот пункт с ходу не принесла успеха. Более того, сильная контратака

немцев и мадьяр заставила румын немного отойти и создать угрожающее

положение на левом фланге дивизии Сизова.

Комдив настойчиво предлагал румынскому генералу вернуть утраченные

позиции, не дожидаясь утра. Однако Рупеску на ночные действия не отважился.

-- Вы молоды и горячи, господин генерал, -- говорил он, обращаясь к

Сизову и едва скрывая раздражение. Тщательно выбритые жирные складки его

массивного подбородка были красны и чуть вздрагивали. -- Вам не приходилось

воевать в горах. А я в этих местах сражался еще в пятнадцатом. Ваши старые

офицеры могли бы это засвидетельствовать... А, простите, где вы воевали?

-- Под Сталинградом, господин генерал! А также имел честь, как вы уже

сами знаете, драться с вашим превосходительством в районе дотов. Разве вы

это забыли?

Рупеску долго не мог справиться с приступом неожиданного кашля. Потом

выдавил: