Солдаты

Крупповский металл с буревым ревом проносился в воздухе. Район дотов,

которого достигли наши полки, мгновенно закрыла стена черного дыма. Враг не

жалел снарядов. Не успевал рассеяться дым от первого залпа, как второй

обрушивался на наступающих. Вот теперь было уже совсем похоже на настоящую

артподготовку. Залпы орудий и шестиствольных немецких минометов вскоре

слились в один протяжный и все заглушающий гул. Земля дрожала под ногами.

Высота совершенно исчезла в пыли и дыму.

Лица работников штаба дивизии, находившихся на НП вместе с генералом,

до этой минуты веселые и оживленные, теперь вытянулись. Но Сизов был

по-прежнему спокоен, даже, пожалуй, слишком спокоен для таких минут.

Только полковник Павлов понимал, отчего был спокоен генерал: дивизии

удалось главное -- обмануть противника, который, судя по усилившемуся

артиллерийскому огню, снял с других участков несколько пушечных полков и

подтащил их сюда. Именно это-то и нужно было командованию армии, отдавшему

приказ дивизии Сизова об отвлекающей операции.

Теперь важно было во что бы то ни стало удержать высоту до утра, до той

самой минуты, когда войска всего фронта начнут решительный штурм. Поэтому

слово "держаться", как и там, на Донце 5 июля 1943 года, чаще и крепче

других слов произносилось Сизовым, разговаривающим с командирами полков и

батальонов.

Мимо наблюдательного пункта по оврагу стали проходить раненые. Их

встречали медицинские работники, перевязывали и отправляли в медсанбат. Один

из раненых, с забинтованной головой, почему-то не пошел вместе с другими в

медсанбат, а вернулся обратно, направляясь к высоте, окутанной сплошной

завесой дыма и тонущей в громе разрывов. Генерал приказал догнать солдата и

привести его на НП.

В раненом начальник политотдела узнал своего ночного собеседника --

старшину Владимира Фетисова.

-- Почему не пошел в медсанбат? -- строго спросил его генерал.

Серые умные глаза старшины удивленно посмотрели на полковника Демина,

как бы прося у него защиты. Потом они так же удивленно и прямо глянули на

Сизова.

-- Ранение-то пустяковое, товарищ генерал. Царапнуло малость голову --

эка важность!.. Я не хотел и сюда-то идти, да лейтенант Марченко выгнал.

Отнял ПТР и прогнал...

-- Ну, как твое изобретение? -- уже мягче спросил комдив: он только

сейчас понял, что перед ним Фетисов.

-- Неплохая штука получилась. Два дота ослепил...

-- А кто это из ваших солдат вздумал на дот взобраться?

Фетисов промолчал.

-- Я, товарищ генерал... Свою роту подзывал: поотстали ребята. Это там

меня...-- Фетисов легонько коснулся своей головы в том месте, где из-под

марли проступало темное пятно.

Генерал долго наблюдал за ним. Потом подозвал начальника наградного

отдела, который во время больших боев всегда находился вместе с комдивом,

взял из его рук одну коробочку, быстро раскрыл ее, извлек орден Красного

Знамени и слегка дрожащей рукой прикрепил его на вылинявшей, мокрой от пота,

забрызганной побуревшей кровью и рваной гимнастерке Фетисова. Потом

порывисто подтянул оторопевшего воина к себе, обнял и поцеловал в жесткие,

обветренные сухие губы.

-- Спасибо тебе, старшина! Спасибо, солдат!

Владимир стоял, вытянув дрожащие руки по швам, и ничего не мог

ответить. Только губы шевелились. Он, должно быть, хотел сказать что-то, но

язык онемел, не подчинялся ему. По черным от копоти и пыли щекам, небритым и

худым, катились слезы, оставляя за собой светлые ручейки-дорожки. Пальцы

больших солдатских рук, что еще полчаса тому назад так крепко держали

тяжелое бронебойное ружье, теперь не смели шевельнуться и только чуть-чуть

вздрагивали.

-- А в медсанбат тебе пойти все-таки надо, старшина,-- сказал Демин.

Фетисов побледнел, но не изменил положения, стоял перед начальником по

команде "Смирно" и лишь обиженно возразил:

-- Нет, товарищ полковник, я пойду... туда...-- Он, не поворачиваясь,

качнул головой, как делают солдаты по команде "По порядку номеров

рассчитайсь!".-- На высоту... Коммунистов в нашей роте мало. Я, ротный да

еще один боец, которого, может, уже...

-- Пусть идет, -- сказал генерал. -- Иди, Фетисов!..

Владимир неловко пожал протянутые к нему руки, повернулся четко, как

положено по уставу, через левое плечо и пошел. Начальники долго провожали

глазами его быстро удаляющуюся нескладную, но плотную фигуру.

6

-- Стоп! -- Шахаeв вскочил на ноги, выдернул горящий шнур. Он сделал

это в тот момент, когда огонь уже был в нескольких сантиметрах от тола.--

Стоп!.. Еще можно держаться. Понятно? Дер-жать-ся!

Только минутная слабость заставила его принять преждевременное решение

о взрыве дота: ради чего же проведены эти долгие часы невероятных страданий,

ради чего умер час тому назад от внезапно вспыхнувшей гангрены Али Каримов?

И Шахаев скрипел зубами:

-- Держаться!

Это всегда жесткое "держаться", но в их условиях таящее в себе какую-то

надежду, все читали на его лице: и в горячем блеске раскосых глаз, и в тугом

перекатывании желваков под смуглой кожей, и в напряженных, едва заметных, но

все же заметных на его чистом высоком лбу складках.

-- Держаться, Никита, держаться! -- в горле Шахаева давно пересохло, и

он хрипел, повторяя одно это слово с каким-то злобным торжеством.-- Вон

посмотри на Сеньку и Акима -- орлами выглядят!

Один из "орлов", Ванин, пригорюнившийся, лежавший в позе, выражавшей

абсолютное равнодушие к окружающему его, тут вдруг собрал силы, приподнялся,

сел, ободрился и даже как-то выпятил грудь, тряхнул за плечо Пилюгина:

-- С нами не пропадешь, Никита! Ты ведь тут не один. Понял?

Однако усталость, голод, потеря крови, огромное духовное и физическое

напряжение взяли свое. Тяжелый туман наволочью закрыл глаза Шахаева. Это

случилось в тот момент, когда где-то отдаленно и глухо грянул артиллерийский

залп и вслед за ним послышались уже совсем близко от дота разрывы снарядов.

Шахаев попытался было сообразить, что это значит, но туман, закрывший ему

глаза, сгустившись, приглушил и сознание.

...Очнулся Шахаев на руках Забарова. Остальных -- Сеньку, Акима,

Никиту, сапера и мертвого Каримова -- несли другие разведчики, пехотинцы и

артиллеристы.

-- Что это? -- тихо и слабо спросил Шахаев.

-- Разве не видишь? Наступают наши!

Шахаев закрыл глаза, застенчиво, неловко улыбнулся и уткнул свою белую

голову в широкую и горячую грудь Забарова.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В жаркий и душный полдень, скрипя и взвизгивая, во двор Бокулеев

вкатилась длинная арба. В ней, на соломе, лежали рядом тихо стонущий, чуть

живой Александру Бокулей и навсегда умолкшая Василика. Лица их были залиты

бурой засохшей кровью. К жесткой седой бороде хозяина прилипли комочки

горячей суглинистой земли, в усах запуталась пшеничная ость, рубаха

разорвана, от нее веяло неистребимым степным духом -- тонким смешением

кисловатого запаха засохшей березки и остро-горького -- полыни. Старик

шевелил губами, силился что-то сказать и не мог. Скрюченные дрожащие руки

судорожно рассекали воздух, будто он хотел ухватиться за что-то. Лицо

красавицы Василики было неузнаваемо -- оно все вспухло и затекло. Руки ее

были в крови. Сейчас они покойно, в страшной неподвижности, лежали на

высокой полуоткрытой смуглой груди.