Солдаты

одобрил мою затею.

Шахаев попросил Фетисова дать им проводника до боевого охранения.

Дождь перестал, но реденькие тучки все еще не открывали неба. Справа,

внизу, светилась серебристая полоса реки Серет. За ней темнел город Пашканы.

Там то и дело поднимались к небу красные снопы искр, сопровождаемые тяжкими,

глухими взрывами. Город бомбили немцы. Время от времени на землю катился

неровный тоскующий стон ночных бомбардировщиков. Одинокий прожектор,

установленный где-то возле реки, энергично шарил по небу, ощупывая его,

стараясь отыскать коварную стальную птицу. Иногда это ему удавалось. В его

мощном луче плыл ослепленный самолет. Раздавалось несколько частых зенитных

хлопков, вокруг бомбардировщика возникали белые барашки разрывов, не

принося, однако, самолету никаких повреждений. Самолет не спеша поворачивал

на юго-запад, и прожектор "вел" его до тех пор, пока огненное жало не

упиралось в вершины Карпат, причудливо выхваченные вдруг лучом прожектора.

Двумя часами позже Фетисов вновь встретил разведчиков в расположении

своего подразделения. Они возвращались с поиска и вели с собой пленного

немецкого унтер-офицера. Произошел редкий, но возможный на войне случай:

наши разведчики за своим боевым охранением столкнулись лицом к лицу с

немецкими разведчиками, которые, очевидно, тоже шли за "языком". В короткой

схватке забаровцы троих убили, а одного -- командира группы -- захватили в

плен и вот теперь вели его в штаб дивизии.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Вечером Шахаев и Аким вернулись из политотдела дивизии. Аким -- сразу к

Наташе. Неуклюжими руками обнял ее, приподнял несколько раз.

-- Наташа!

-- Что с тобой? -- с радостным предчувствием спросила она. -- Медведь

ты мой... скажи, что случилось?..

А в его руке уже трепетала маленькая коричневая книжечка.

-- Вот!.. -- задыхаясь, воскликнул он, показывая Наташе кандидатскую

карточку. -- Вот!..

-- Поздравляю тебя, мой дорогой! -- она крепко обняла его тонкую шею.

-- Наташа... любимая моя, славная!.. Родная!..

Каждый вечер похаживала к разведчикам Мотя. Для отвода глаз приставала

к Кузьмичу. Вот сейчас она подошла к нему.

-- Не любишь, значит, Кузьмич, меня, -- вздохнула притворно, а глазами

искала того, в белом колпаке...

Лачуга млел от жарищи, исходившей от котла, но больше от скорой встречи

с милушкой, которая вот сейчас побранится немного с Кузьмичом, потом --

Михаил это хорошо знал -- подойдет к нему. В нетерпеливом ожидании он забыл

про все на свете: бухнул непомерно большую горсть соли в суп, не думая о

том, какое тяжкое возмездие получит от Пинчука.

Мотя подкралась робкой и тихой цесаркой.

-- Здравствуйте вам...

Он обрадованно раскрыл щербатый рот, смущенно сопел.

-- Может, помочь?

-- Не надо, я сам...

Она приблизилась к нему.

-- Прогуляемся чуток?

-- Погодь малость, покормлю хлопцев, тогда... -- Мишкины уши горели, в

голове была какая-то муть. Она присела рядом, стала ждать.

2

После успешного выполнения задания разведчикам приказано было отдыхать

ровно десять дней. Пленный немец дал ценные сведения, и поэтому командование

расщедрилось.

Забаров проводил с ротой занятия, Шахаев -- политинформации; на это

уходило в день часов пять-шесть, остальным же временем каждый располагал,

как хотел. Пинчук и Кузьмич -- эти два неутомимых государственных мужа --

решили, по совету Шахаева, помочь хозяину дома. Обоих старых солдат

по-прежнему раздражало то обстоятельство, что в хозяйской хате совершенно

отсутствовала труба, принадлежность, с точки зрения человеческой, прямо-таки

необходимая. Дым от печки, как в старой русской деревенской бане, выходил

через дверь и единственное окно, печь топилась хозяйкой по-черному. Сенька,

вспомнив слова Никиты Пилюгина, сказанные им в первый день вступления в

Румынию, теперь не давал ему покоя.

-- Где же труба, Никита? Ты бы поискал. Может, ее хозяин прячет от нас.

И кухни во дворе что-то не видать...

Никита отмалчивался. Но от Сеньки отвязаться было нелегко.

-- Поищи же, Никита, трубу. Будь другом!..

-- Отстань ты от меня, -- проворчал Пилюгин.

Сначала Никита был твердо убежден, что "у румын обычай такой -- жить

без трубы, и все. Не полагается по ихним понятиям". Но Бокулей-младший

объяснил ему, что дело тут не в обычае. По румынским законам за трубу

надобно было платить государству налог, и притом немалый. Оттого-то трубы и

маячили лишь над богатыми домами. За окна тоже нужно было платить налог.

Поэтому Бокулеи довольствовались одним крохотным, подслеповатым оконцем.

Узнав об этом, Пилюгин помолчал, пошмыгал носом и пробурчал неопределенное:

"Да-а".

Пинчук же возмутился. Сердце и разум "головы колгоспу" никак не могли

примириться с таким "безобразием". Поразмыслив малость, он решительно

объявил хозяину:

-- Точка. Зараз такых законив нэмае. Ставь трубу! А спустя час хозяин

привез из боярской усадьбы воз крепкого каленого кирпича.

-- Старый, вишь, конюх там один остался, -- рассказывал Кузьмич Петру

Тарасовичу. -- Ионом прозывается. Тезка, стало быть мой... Помог Бокулею

кирпичи уложить. Старый, вишь, боярин умер, а молодой -- на фронте... Его,

Иона, охранять оставили в имении. Вот он и охраняет... Просит еще приезжать,

коль что надо будет... Русских, вишь, любит. Против турок в семьдесят

седьмом, говорит, вместе с русскими воевал под Плевной. До сих пор помнит...

Золотые Кузьмичовы руки немедленно приступили к делу. В три дня он

сложил в доме Бокулеев новую печь, в русском дородном стиле, занявшую

пол-избы. А на четвертый день над крытой из высокой кирпичной трубы впервые

весело и беспечно заструился дымок. Во дворе стоял хозяин, глядя на трубу

мокрыми, покрасневшими глазами. Потом, испуганный, начал просить у Пинчука

какую-то бумажку, чтобы, значит, не брали с него налоги.

-- Не будут с тебя налог брать, не будут, -- растолковывал мужику Петр

Тарасович, отчаянно жестикулируя руками. -- Ты сам теперь хозяин всему.

Понял?

-- Бун, бун!.. Карашо!.. -- радостно пролепетал сообразивший наконец

старик, торопливо смахивая с глаз слезы. -- Бун, карашо!..

-- Бун, бун!..-- "бунел", как в бочку, довольный Пинчук.

Между тем за глухой стеной дома стучали топоры и пронзительно визжала

пила. Там под руководством "главного инженера-строителя", каковым прослыл

Кузьмич, солдаты прорубали новые окна. Хозяин направился туда. "Главный

инженер", потный и возбужденный, встретил его словами:

-- Давно бы окна надо тут прорубить. А то в твоем доме темно, сыро...

Жена и дочь хилые... Ничевошеньки ты не понимаешь!

Наутро в хате, залитой солнечным светом, хлынувшим через новые большие

окна, были двое: Кузьмич и Александру Бокулей, порядком "клюнувши". На

радостях хозяин извлек из каких-то потайных домашних недр кувшин винца,

невесть для какого торжественного случая припасенный, и они вдвоем с

"инженером" скорехонько его опустошили. Подогретый вином, ездовой

рассказывал румыну историю про свою непутевую жену Гликерью, бежавшую с

белым казачишкой из дому. Хозяин слушал старого солдата с великим вниманием,

хотя не понимал из его рассказа ни единого слова. Нередко там, где надо было

по ходу рассказа выразить соболезнование, румын улыбался и восклицал: