Страница 2 из 4
Как ждут иссушенные зимой люди весны только северянин понять может. Как ждут уток, чтобы причаститься их залитой нежным жиром плоти! А серебристых и свеже пахнущих огурцом сигов, а первых стрелок черемши, что выпрастываются на бугре в ельнике, когда нет больше счастья, чем обмакнуть их в соль и насытить измученную плоть жгучим соком жизни, осветить душу великим разговением! И когда кристаллический гнет зимы сменится зеркальным раздольем половодья, нет больше счастья, чем по залитой тайге забраться на ветке в самую глушь, и там выбросившись на обсохший бугор, лежать на талой земле и вдыхать ее материнский запах.
Геннадий выходит на белесый лед озера. В руках у него ведро с чем-то темным и лопата. Это сизо-черное и сыпучее – зола. Ее разбрасывают на озере, что побыстрее вытаяло оконце воды и приманило первых уток. Гена кидает ее лопатой, и она сизым облаком взмывает в небо, и часть ее опадает на лед, а часть прозрачной взвесью разлетается по округе, и кажется будто все, накопленное в покосившейся печи, в затхлой избе за долгую зиму, растворяется в весеннем небе.
Из куска ольхового ствола Гена делает утиные чучела. Они состоят из верхней и нижней половинок и головки. Половинки внутри пустые, и Гена выбирает их стамеской и клеит рыбьим клеем, а головку крепит на деревянный шкантик. Каждое чучело он аккуратно раскрашивает в цвет весеннего пера самца шилохвости, свиязя, гоголя.
Гена сидит на бревнышке. Перед ним баночки с краской и свежие желтые чучела, и он словно пишет великую картину, поглядывая то в свою память, то сверяясь с озером, тайгой и небом.
Какое непостижимое разнообразие в этой весенней расцветке уток, какое совершенство в жемчужных и сизых разводах, белоснежных линиях, в лиловой и изумрудной игре зеркалец! Не хватает красок, остается только охра и последняя утка получается совсем рыжая – таких здесь нет.
На льду озера на месте золы блестит зеркало воды. Гена привязывает каждой утке грузик и всех садит на одну веревочку-связку и выпускает в озерко. Неподалеку он складывает ледяной скрад и садится караулить уток.
Медленно меркнет вечерний свет, но на пылающем севере он будет гореть всю короткую ночь. Цвета потрясающие емкие, контрастные, островерхий лес – черный, лед – синий, а небо – огненно-рыжее, и его потусторонний отсвет в холодеющем озерке еще рыжее и нежнее.
Издали начинает доноситься тревожнейший пересвист, сопровождаемый конным потрескиванием, сухой трелькой, свадебной игрой рулевых перьев шилохвости или по-енисейски острохвоста. Нарастает свист рассекаемого воздуха и черные тени стремительно проносятся над головами, словно куски резаного железа или небывалые бумеранги. И так счастливо и тало на душе и у нас, и у Гены, что кажется, не космическим расчетом природы, а жгучим ожиданием, немыслимым старанием человека создана почти рукотворная эта весна.
Озеро соединено с Енисеем и связано с ним так же накрепко, как и вся остальная жизнь. Острие Енисейского ледохода уже на подходе, поэтому в озере стремительно прибывает вода, и Гена несколько раз подтаскивает ветку. Наконец остается незатопленным один только бугорок с костерком и навесом. Лед, уже распарившийся и потрескавшийся начинает медленно тащить вверх по озеру. И вот раздается страшный и раскатистый грохот, сопровождаемый утиной перекличкой и свистом крыльев – это трогается Енисей за черным забором ельника, толкает лед на берега, с хрустом мнет на каменные корги, и в одном месте вырастает из-за леса огромной ледяной сопкой. Лед, который только что тащило вверх по озеру, начинает нести вниз. Гена смотрит на него, как завороженный.
Налетает шквал и гремит весенний гром, катится-надвигается сизая туча и льет короткий дождь, взбивая воду тысячами серебряных свечек. Дождь стихает и наползает туман, сквозь который пробивается нежный, цвета топленого молока, солнечный свет. Туман поглощает озеро.
Постепенно он рассеивается, собираясь в волнистые пласты, сквозь которые все яснее различается острый частокол чернолесья и идеальная гладь озера с редкими лебедями льдин. Гена стаскивает ветку, и вот она несется по воде, как утица, и вот уже привязана к кусту сеть, вот на большой льдине белеет ледяной скрад и рядом кивают головками чучела уток. Лента тумана еще не исчезла и опоясывает Гену, сидящего в ветке. Под ним его перевернутый двойник, располовиненный молочной прядкой. На фоне чернолесья с колокольно-звонким кликом медленно пролетает пара лебедей.
В это время раздается совсем новый звук – дрожь металла, тяжелая одышка машины, грохот винтов. Это шум идущего по Енисею парохода. На подходе к невидимой деревне он дает долгий и мощный гудок. Гремит якорная цепь, лают собаки, ревет лодочный мотор.
Волна парохода сквозь залитую водой тайгу доходит до озера и качает ветку с Геной, сеть с круглыми, как монеты, берестяными поплавками, чучела уток. Полоса тумана ширится.
2.
Туман вскоре расходится, и мы видим огромный и неотвратимый, как колун, нос парохода, что спустив трап, стоит у каменистого берега. На высоком угоре виднеются серые избы, а все остальное место занимает бескрайний Енисейский простор. Правый берег высокий и крутой, левый низкий, зубчатый и тонкий, как нитка. Меж двумя мысами морская гладь сливается с небом, открывая огромную, захватывающую дух дорогу.
Подгребает на ветке Гена, вылезает на берег, вытаскивает мешок с рыбой. По трапу спускается одетый в городское человек:
– Здравствуйте! Вас как зовут?
– Меня?
– Да, да. Вас.
– Ну, Гена. Геннадий... – гнусавой остяцкой скороговоркой отвечает Гена.
– Гена, эта новая лодка у тебя?
– Но, новая, нынче делал.
– Можешь мне продать ее? Я заплачу.
– А я как без ветки?
– А ты себе новую сделаешь!
– Щас чо ли делать? Ну на хрен...
– Гена, ты вот такую лодку мне можешь сделать?
– Ну а ты чо раньше-то не подошел?
– Тебе зачем раньше? Я тебе сейчас калым предлагаю, цену любую говори, деньги есть – делаешь лодку и сразу расчет. Ну сколько она стоит? Тысячу, две?
– Девятьсот рублей.
– Ну я вот тебе три сходу даю! Сделаешь? Я из салона художественного, к нам профессор из Норвегии приезжал, такую лодку хочет, богатый, сколько скажешь, столько и отвалит. Ну?
– Да сейчас никто не делат, раньше-то чо не подошел? – мямлит Гена, ему неудобно, что тот не понимает.
– Да слушай, вот прямо сейчас с тобой вместе останусь, в тайгу зайдем и сделаем.
– Сядь, парень... Щас комар заест... Щас, парень никто не делат, щас, парень, рыбачить надо. Да дрова ловить. Бери вон, сигов у меня, а ветку на следующий год токо. Профессору...
По трапу сбегает, пряча под фуфайкой бутылку, остяк с пылающими глазами. У него крючковатый нос и прямые как у индейца волосы.
– Здорово, Страдиварий! – говорит Гена.
– Дорово, Гени! – мямлит Страдиварий и убегает.
– Почему Страдиварий? – спрашивает приезжий.
– Нарточки делат... – бросает Гена и поднимается с рыбой на пароход. Возвращается он с пустым мешком под мышкой, пересчитывая деньги, и, воровито озираясь, прячет их в сапог под пятку. С парохода на галечный берег вылетает пустая пластиковая бутылка. Гена подбирет ее, моет, полощет в Енисее. Кричит чайка. Гена набирает в бутыль прозрачной енисейской воды и сует в мешок. Сверток он кладет в ветку, садится сам и отплывает от берега, мимо которого на отдалении несет огромный выворотень с парой трясогузок. Проезжий человек смотрит Гене вслед, потом поворачивается к нам лицом и делает жест полнейшего недоумения-восхищения: пожатие плеч, разведенные руки, качнувшаяся голова.
Гена подъезжает к бревну и начинает заколачивать в него скобу. Бьет топориком, звук доходит через долгую ватную паузу, и кажется в эту паузу помещается весь безмерный простор, вздох огромного пространства и целая человеческая жизнь. Туман закрывает и лодку, и Енисей, и пароход. Еще некоторое время слышны удары топора по скобе, отстраненный и задумчивый крик чайки и шелест Енисейского прибоя.