Аналогичный мир - 4

— Айда, — радостно согласился Колюня.

Он помог Колюне пересесть в кресло и вывез его в коридор, а оттуда на веранду.

— Пахнет как, — засмеялся Колюня.

— Это сирень, доцветает уже.

Он аккуратно скатил кресло по пандусу и подвёз Колюню к кустам. Наклонил ветку, чтобы тяжёлая сизая гроздь коснулась лица Колюни.

— Чуешь?

— Ага, спасибо, Андрюша. А пятилучевые есть?

— Сейчас найду.

Эту примету он уже знал. Найти цветок с пятью лепестками и съесть. На счастье. Одну руку Колюне уже сделали, ложку теперь сам держит, шарики катает для реабилитации, но такую тонкую работу не сделает. Ага, вот она, а вот ещё, и ещё.

— Держи, Колюня.

— А себе?

— Я нашёл, — рассмеялся он в ответ. — А ты съел. Вот и поровну.

— Хитёр ты, — рассмеялся Колюня и, прижав к губам ладонь, втянул в рот, как вдохнул три цветка.

Пели птицы, и Колюня стал их называть ему. Даже удивительно, откуда их столько знает. И вот тут, когда они уже сами вовсю свистели по-птичьи — у Колюни здорово получается — их и окликнули.

— Ага, вот вы где!

Это был голос Жарикова, и он легко, не ожидая подвоха, обернулся.

— Иван Дормидонтович, мы здесь.

Рядом с Жариковым маленькая худенькая женщина, вся в чёрном, и её лицо кажется совсем белым, даже голубоватым.

— Здравствуй, Колюня, — весело сказал Жариков. — Как ты?

— Здравствуйте, доктор, — улыбнулся Колюня. — Я в порядке.

— Вот и отлично. Принимай гостей.

— Гостей? — удивленно переспросил Колюня, растерянно вертя забинтованной головой.

Подбородок, нос и часть щёк Колюне уже сделали, и бинты закрывали теперь только об и глаза, вернее, глазницы. Он помог Колюне сесть повыше и за плечи повернул лицом к женщине. У неё дрожали губы, из широко раскрытых глаз неудержимо текли слёзы, она молча протягивала к Колюне руки, не трогаясь с места.

— Кто? — спросил Колюня. — Кто пришёл? Точно, ко мне?

— Коля… — наконец выдохнула женщина. — Коленька…

И отчаянный крик Колюни:

— Маманя!

И от этого крика он сорвался, убежал…

…Андрей тряхнул головой и встал. Ему уже выходить.

В Ивине вышел он один. Пение птиц, шум листвы под лёгким ветерком, перекликающиеся голоса и детский смех… Андрей шёл по уже знакомой улице, здороваясь с многочисленными встречными. И пытаясь понять: чего он так психанул? Ведь видел уже такое. И не раз. А к Седому приехала жена. С сыном. И тоже плакали, и обнимались, и он был просто рад за них, за Седого…

…- А это Андрей, — Седой берёт его за руку, разворачивая лицом к сидящим у кровати женщине и парню, оба в военном без погон, но с нашивками за ранения и медалями. — Он меня с того света вытаскивал. Я жить не хотел, А Андрей упёрсяЮ живи, дескать, и ни в какую, — смеётся Седой.

И женщина с парнем обнимают его, целуют и благодарят…

…Ну вот. И за Колюню он рад, искренне, по правде. И… и не увезут Колюню прямо завтра. И послезавтра тоже. Колюне ещё лежать и лежать. Восстанавливаться. Так что… всё-таки тем, за кем никто не приехал, ещё хуже. У которых всё было и которые всё потеряли. Родня — это великое дело. А его родня — его крёстные, доктор ваня и тётя Паша. И Серафима Панкратьевна с Устиньей Капитоновной к нему как к родному…

И калитку он открывал если не успокоившись, то улыбаясь. Чего других в свои психи втягивать.

Как всегда, его встретили радостным известием, что обед готов, пусть моется и идёт есть.

— Спасибо, Серафима Панкратьевна, я быстро, — улыбнулся Андрей.

Когда бы он ни пришёл, обед готов. Ждут его, что ли?

За столом он улыбался, хвалил еду и вообще старался держаться как обычно, но Серафима Панкратьевна всё-таки что-то заметила.

— Случилось что, Андрюша?

Помедлив, он кивнул.

— К Колюне тать приехала, — и повторил услышанное от Колюни: — Маманя.

Про Колюню он им уже рассказывал, и ему дважды давали для Колюни баночки с домашним вареньем. Крыжовенным.

— Ну, и слава богу, — вздохнула Устинья Капитоновна.

А Серафима Панкратьевна смотрела молча и сочувственно. Андрей замялся, не зная, как объяснить, ведь он сам ещё не понял, что с ним, чем это его так задело.

— Каково это матери дитя своё роженое да таким увидеть, — покачала головой Устинья Капитоновна. — И малая боль детская матери ножом по сердцу. А такое… Не защитник он ей теперь и не кормилец.

Серафима Панкратьевна кивнула.

— Да уж, не знаешь, о чём бога молить, когда такое.

Андрей, недоумевающе раскрыв глаза, слушал их. Они жалели мать Колюни, но…

— Но он же живой! — вырвалось у него. — Разве не это главное?

Серафима Панкратьевна кивнула.

— Конечно, Андрюша, всё так. Ну, бог милостив, утрясётся всё да уложится.

— Да, — Андрей тряхнул головой и встал. — Спасибо большое, всё так вкусно было. Я к себе пойду.

— Конечно, Андрюша.

— Конечно, иди, отдыхай.

Взбежав к себе, Андрей быстро, будто за ним гнались, разделся, швыряя как попало одежду, и стал тянуться. Крутился на крохотном пятачке, исступлённо, выматывая себя, до треска в суставах, до судорог в напряжённых мышцах. Пока не почувствовал, что отпустило, что он уже весь мокрый, а из окна тянет прохладой, и ни боли, ни мыслей уже нет, только пустота и ломящая усталость во всём теле. А дверь-то он и не запер. Во… блин! Совсем крышу потерял.

Он запер дверь и пошёл в душ. Долго полоскался, смывая пот, меняя воду с кипятка на ледяную и обратно. Потом так же долго и основательно растирался полотенцем, разобрал вещи, разложил, повесил, переоделся уже в домашнее: никуда он сегодня не пойдёт, да и что за гулянка в будни. А скоро школа заработает, летние классы для взрослых. Июнь и июль учатся, потом сдают экзамены за начальную школу, август гуляют, а с сентября трёхгодичный курс уже на аттестат. А с аттестатом… хоть в университет. Так что… есть ему чем заняться. Руки-ноги — всё у него цело, глаза, слух — всё в норме, даже шрамов нигде нет, даже боли давно кончились, нет, он теперь знает, что и как можно сделать с человеком, так что… ему грех жаловаться.

Уже смеркалось. Андрей задёрнул штору и включил маленькую лампу на столе, взял книгу Рейтера. Ему ещё за сегодня надо осилить десять страниц. Он сам себе такую норму установил. Так, словари, тетрадка под рукой, всё, поехали.

Мерно отсуткивают колёса, подрагивает вагон. Вот он и дождался своего часа. Едет. За окном Россия, Родина, родная земля, земля отцов и дедов… а кровь молчит. Да трёп всё это пустой о крови, о голосе. Её. Где хорошо, там и родина, со всех её больших и малых букв, а кто хорош, тот и родня. В кармане сорок рублей с копейками, в рюкзаке две смены белья, мыло с мочалкой и дешёвым полотенцем, да коробка с помазком и бритвой. Да ещё что на самом надето. Всё, что нажил. А ведь не парень уже, в возрасте. Ну, так сам виноват, что не на ту карту поставил. «Пить меньше надо». Умники чёртовы. Так ведь и пил потому, что жизнь не задалась. А теперь-то… теперь хочешь, не хочешь, а на рюмку даже смотреть не моги. Обещали, что с первого же глотка в штопор уйдёшь и только в психушке остановишься. Потому как остановят. И уже без выхода. Могли, конечно, и наврать, у врачей работа такая — врать. Умирающему, что вот-вот выздоровеет, а здоровому, что вот-вот заболеет, главное — лечись, таблетки с микстурами покупай и деньги за всё плати. Всюду всё одинаково. Но вот проверять неохота, боязно. Так что… придётся терпеть. Теперь… теперь лишь бы до места добраться и ссуду получить, а там… там-то он уж развернётся. Всё ж деньги дадут большие, хоть и под отчёт и контроль, но с этим можно начинать. Первое время, конечно, по контракту, тьфу ты, по найму, а чего ж ещё, если язык наполовину забыл, до сих пор обед ленчем называет, и в одиночку ни своё хозяйство, ни своё дело не поднимешь. Ну, купит он ферму, опять сбился, нет, хутор, а потом? Нанимать? Это удовольствие он уже знает. Идти кому-то в долю? А к кому? Он же место себе, скажем прямо, наугад выбирал, лишь бы подальше. Чтоб никого из старых знакомцев не встретить. Ну, так и его там никто не знает. Никто и звать никак. А партнёр… это серьёзно. Так что найм. Кем удастся, за сколько получится, но чтоб время на себя, на своё дело оставалось.