Страница 47 из 95
И в этой смрадной яме, с постылым человеком, должна жить сестра моя -- Матрена Сорочинская, Мишки-пьяницы, последнего из последних человека, богом данная жена!..
Дома до самого вечера я упорно молчал, не говоря ни с кем ни слова. Мать несколько раз пыталась приласкать меня, но я отвертывался.
-- Видно, бьет тебя хозяин-то, что ты какой пасмурный? -- обняла она меня.
-- Бьет. Уйди, не лезь!..
-- А ты слушайся: в чужих людях строго.-- Мать вздохнула, почесала за ухом и, переступив с ноги на ногу, обидчиво промолвила: -- Зыкаешь ты, как шипучка, нельзя слово сказать; я чай, тебе мать, не черт... Эх, детка, детка, много ты горя хватишь со своим поганым норовом!..
В сумерках мы остались вдвоем с сестрой. На взгляд она не изменилась -- та же молчаливая, чужая.
-- Замуж захотела? -- подошел я хмурый.-- За кого идешь? За Мишку-рвань?
Мотя не ответила.
-- Слышишь? -- повторил я.
Сестра с усилием разжала губы, прошептав чуть внятно:
-- Слышу.
-- Что же ты молчишь? Разговаривай!
Она опустила голову.
-- Мне не о чем.
-- Эх ты, стерва! -- сжал я кулаки, но удержался и, припав к Моте, зашептал умоляюще: -- Откажись, бога ради, не хочу, мол... Разве ж он жених тебе? Матреша, милая, родная моя, откажись!.. Хочешь, мы пойдем с тобою на чугунку? Матреша!..
Сестра крепко сжала мои плечи и зарыдала -- долго, надрывисто, беспомощно... Всю боль, всю душу, кажется, хотела выплакать.
-- Отец... он просит... как останемся одни, грозится... Голод у нас, а тот дает денег семь рублей... вино на свадьбу...Ему нету терпежу от смеха, что я -- вековушка, а он смех не любит, а виновата -- я: я непригожая, рябая, перестарок... Если б заставлял, я не пошла бы, а то просит, понимаешь, про-осит! -- и забилась на руках у меня...
...Мотя, сестра ты моя милая, светлая!.. Сестра моя несчастная!..
На столе, на разостланной чистой скатерти, рядом с хлебом и солью, коптил ржавый светец. Когда двери в избу отворялись, пламя низко падало и меркло, лица покрывались темно-красным налетом, в углах и у порога бесформенными пятнами дрожала темнота. К потным окнам прилипла безглазая ночь, на дворе стонала гукалка, шлепали по грязи лапти, в переулках лаяли продрогшие собаки, а с реки, словно в ответ им, гоготали потревоженные гуси.
-- Пора бы уж, чего зря время проводить? -- ворчит тетка.-- Малаш, сколько рушников-то припасли?
-- Четырнадцать да шесть для обихода,-- отвечает мать.-- Утирки окромя того...
Тетка косится на самодовольно улыбающегося Сорочинского, сердито сплевывает, поджимая тонкие губы, и, наклонившись к матери, тихонько шепчет:
-- Черт лесной!.. Как будто для хорошего... Ишь, ножки-то расправил, крученый!.. Еще смеется, пакостник!..
-- Начинайте, девки,-- наклонилась мать к сидящим на кутнике подругам Моти.
Те тихо, неуверенно запели:
У ворот сосеночка, у ворот зеленая,
У ворот суряжена, у ворот украшена,
Колыбель привешена...
Белей муки в избу вошла сестра, пугливо оглядела всех и, крепко сцепив руки, замерла.
Глянув на нее, мать схватила себя за ворот рубахи и опрометью выскочила на улицу.
-- Ишь ты -- бзыкнула, шлея под хвост попала! -- ухмыльнулся Сорочинский.
-- Сиди, дворной, не тявкай! -- подскочила к нему тетка с покатком.-- Принесла тебя нечистая сила!
Мишка подмигнул девкам, поскреб в грязной голове и лениво полез за табаком, закрывая полою шубы драные колени.
Отец взял новую паневу, которою носят только замужние женщины, перекрестился на образа и, ни на кого не глядя, стал у лавки.
-- Иди, Матреша! Иди, детка,-- взяла тетка сестру за руку.-- Становись на лавку! Ничего, ничего...
Мотя влезла. Низкий потолок мешал ей выпрямиться; она наклонила голову, ссутулилась, опустила вдоль туловища руки, медленно передвигаясь от залавка к конику и обратно.
Сложив паневу торбой, отец ходил за нею, приговаривая:
-- "Прыпь, прынь, мое дитятко, во вечный хомут!"
Остановившись и проведя рукою по лицу, сестра задумалась.
-- "Хочу -- прыну, хочу -- нет",-- сквозь зубы прошептала она отвертываясь.
Мишка скалил зубы.
-- "Прынь, прынь, мое дитятко, во вечный хомут!" -- умоляюще проговорил отец вторично, снова расставляя перед Мотей, как кормушку с овсом, паневу. Руки его дрожали, голос странно прерывался и хрипел, длинные волосы на голове беспорядочно растрепались, а на лбу крупными каплями выступил пот.
-- "Хочу -- прыну, хочу -- нет!" -- все так же безучастно, все так же отвернувшись к стене, медленно, с усилием, прошептала сестра.
-- Бросьте, ну вас к черту! -- сплюнул Мишка,-- Затеяли комедь, ядрена Фекла!.. На радости бы дернуть, а они слюни распустили!.. Девки, чего вы приуныли? Тяни веселее -- по копейке на рыло дам.
Придержав большим пальцем ноздрю, он громко высморкался и зевнул.
Как во этой колыбели бояре качалися:
Боярин Михайлушка, боярыня Матренушка... --
подхватили запевальщицы.
С голобца захохотали набившиеся в избу парни.
-- "Прынь, прынь, мое дитятко, во вечный хомут!" -- в третий и последний раз вымолвил отец, стоя супротив сестры.
-- "Прыну, прыну, батюшка!" -- неожиданно громко, надтреснуто воскликнула сестра и, присев на лавку, опустила в паневу ноги.
Отец схватил ее за голову и судорожно прижал к себе.
-- Сердце мое!.. Мотя!.. Детка моя!.. Девочка моя обиженная! -- залаял и задергался он.
XVIII
С утра ходили "звальщики". Отворив в избу дверь к холостому парню, величали:
-- "Александр Семеныч, приходи к нашему князю винображному, Михаиле Игнатьичу, хлеба-соли покушати, добрых речей послушати, пожалуйста, не оставь".
Они -- в праздничных поддевках, смазных сапогах и новых вышитых рубахах, важные, как старики.
С ранних петухов мать с теткою варили красное вино. Подростки и бабы не пьют на свадьбах водки, и их обыкновенно угощают кагором или лиссабонским, но у нас не было денег на кагор, и тетка научила делать вино по-домашнему.
-- Оно, Маланьюшка, еще слаще будет,-- говорила тетка, засучивая рукава,-- и в голове зашумит скорее, а то базарного-то бабы выжрут, спьяна, три ведра, рази его накупишься!..
Она варила в горшке тертую свеклу с перцем, а мать пережигала сахар. Красный свекольный сок, подслащенный топленым сахаром, наполовину разбавляли спиртом, кладя калган и еще какие-то коренья, получалась темно-красная, густая, похожая на кровь, приторно сладкая жижа, очень хмельная, при огне на вид -- красивая. Десять бутылок этого вина нам хватило на всю свадьбу. Бабы пили его с удовольствием, после двух-трех рюмок пьянели, переходя на водку, а водкой потчевать дешевле.
Девки пекли куличи. Вечером, в лучших нарядах, с венками искусственных цветов на голове и с распущенными волосами, они сидели у нас на девичнике. В переднем углу -- Мотя под кисеей, как под саваном, рядом -- золовка, а кругом -- подруги.
На середине стола -- разряженный завитушками кулич, подальше -- коврига хлеба с солью, на обоих концах -- ветки сосны в пивных бутылках с лоскутами цветной материи, свинцовой бумаги и лесными орехами.
Приходили степенные мужики и нарядные бабы, истово крестились в угол, встряхивая волосами в кружок, не спеша доставали из-под полы краюху хлеба и, кладя на нее медяк, говорили:
-- Матрена Петровна, мало примай, на большем не осужай.
Сестра, беря хлеб, благодарила:
-- Спасибо тебе, дядюшка, Василий Онисимыч! Спасибо тебе, тетушка, Настасья Ивановна! Приходите к столу яств-питьев откушати.