Страница 21 из 95
"Почему не грех? -- ломал я голову. -- Почему осташковцы, стащив что-нибудь у князя, молчат, а он бахвалится? Почему конокрады и другие воры ходят по ночам и берут скотину незаметно? Потому что они чувствуют, что делают гадкое, нехорошее дело, оттого и ночь им на руку. Года два назад, даже меньше двух, меня самого срамили на все корки середь мира, а поймав с поличным, трепали до исступления и все за то же: за уток, за чужое, за воровство... И вот вдруг в Мокрых Выселках, немудрой деревушке в шестьдесят дворов, оказался человек, кудрявый Вася Батюшка, трегубой жены муж, который походя таскает хозяйское имущество и сам себя за то похваливает, говоря: "Обокрасть богатого не грех". Отец мой и мать воровству меня не учили и, если бы услышали об этом, не признали бы за сына. Я терялся. "Есть что-то неладное в словах Василия, -- думал я. -- Ведь князь -- тоже богач, даже не чета Шаврову, поп -- тоже богач и старшина -- богач; у них мужики воруют сено, дрова, копны с поля и все, что попадается под руку, однако же я еще ни от кого не слышал, чтобы на людях они оправдывали воровство".
Когда Севастьянов ушел, я спросил у Пети:
-- Ты, Петруха, любишь воровать?
-- Кого? -- спросил товарищ, даже испугавшись.
-- Пшено, масло постное, крупу... Ты воровал когда-нибудь?
Мальчик удивленными глазами уставился на меня, не понимая.
-- Зачем воровать? -- наконец, спросил он.-- Это ж грех!.. Мне мама не велела, нам учитель заповедь читал и книжки... Я не согласен, не буду!..-- бормотал он, словно подозревая меня в том, что я его сбиваю к воровству.
-- Ты погоди,-- придвинулся я ближе и так, чтобы никто не слышал, рассказал ему о Василии, о том, как ходит Грунька Конопатка под окно, о сегодняшнем амбарном происшествии и о поразивших меня словах работника.
-- Не верь ему, Ваня! -- горячо воскликнул мой товарищ, выслушав меня.-- Неправда это! Он нарочно так сказал, потому испугался!.. Крест господний, он с испугу!..-- Петя схватил меня за руку.-- Не верь ему, ни за что не верь! -- шептал он.
-- Вы там что шушукаетесь, ей, орлы? -- спросил Василий.
-- Так, дяденька... Насчет девок разговор у нас,-- отозвался я.
Пахом на мои слова залился хохотом, потом выругал нас; Василий тоже засмеялся.
-- Рановато,-- сказал он,-- поди-ко, еще не смыслите что к чему?
Пахом ему ответил:
-- Этот, как его... Кривоглазый-то, пожалуй, впрямь не смыслит, а Ванек -- пройдоха!.. Ванек облапошит Любку, вот посмотришь!..
Вася Батюшка хихикнул:
-- У тебя, парень, у самого зуб на нее горит, я ведь примечаю!..
Я сказал Петруше: -- Слышишь, какой у Василья голос-то веселый!.. И не тужит... Может, вправду, греха нет? Расспросить, что ли?
-- Расспроси,-- промолвил Петя, но сейчас же спохватился: -- Нет, Ваня, не надо лучше, брось... Мама говорила: грех. Тебе мама говорила? Ты не слушай их,-- они плохие. Чуешь, как Пахом ругается? Он злой-презлой, я знаю, а Василий -- хитрый... смирен, а хитрый...
Однако, несмотря на слова Петруши, я наутро спросил работника, почему не грех обокрасть богатого.
-- Ты все с тем же? -- нехотя ответил Вася Батюшка, и по лицу его пробежала досадливая гримаса.
-- Мать меня учила, дяденька, не воровать, а ты вот другое говоришь... Я все думаю над этим.
-- И я тебя не учу, -- сказал Василий.
Мы месили лошадям резку. Серый жеребенок наступил работнику на ногу. Вася Батюшка, схватив полено, торчмя под живот стал бить его: от такого битья нет ни звука, ни следов, а боль сильная.
-- Сокрушил бы вас с хозяином! -- шипел змеей Василий. -- Опостылели вы мне!..
Я молчал, стоя поодаль.
-- Об хозяине ты думать перестань,-- сказал работник, беря из моих рук севалку с отрубями.-- Он нас сам жмет так, что аж спина трещит, понял? -- Василий покраснел от злости.-- А мне что ж-жалеть его, родимца? -- крикнул он.-- Да пусть он сдохнет, аспид рыжий!
После я заметил, что добро воруют и Пахом, второй работник, и хозяйский сын, подумал и махнул рукой: делайте, как вам угодно...
II
Пасху провели со снегом, ветром и дождями. Устроили было релья у ворот, но никто за всю неделю не катался. Прояснилось небо, и земля очистилась на Фоминой: в пять-шесть дней согнало снег из ложбин, высушило дороги, а луга одело мягкою зеленью. От земли пошел крепкий здоровый запах, ракитки и верба унизались восковыми гусачками, зацвела душистая черемуха, как кутья, налились и разбухли березовые почки, а из надсеков в стволах потек светлый сладковатый сок.
Мокрые Выселки завозились и забегали, как муравьи. Спешно чинились сохи, бороны, телеги; с утра до вечера в кузнице гремел молот, вперемешку со смехом и возгласами.
Вдоль выгона, задрав трубой хвосты, как сумасшедшие, носились жеребята, а за ними, пьяные от счастья, ребятишки и собаки. С безоблачного голубого неба смотрело весеннее солнце, беспокойно металась скотина во хлевах, а по пашне пеленою стлалось марево.
Всем семейством с раннего утра мы чистили двор и улицу, готовясь к молебну. Одни скребли вилами навоз, бросая его в тачку; другие убирали бревна и хворост от заборов; бабы подметали, а мы с Петею, садясь попеременно на Мухторчика, возили тачку в огород. На хороших харчах товарищ за две недели порозовел, повеселел и хохотал, как стригунок, прыгая на все лады возле больших, заигрывая с Любкой, со мною и с Варварой. Шавров, глядя на работника, добродушно улыбался:
-- Ишь ты, демон, вьюном крутится!
На крыльцо из душной хаты выползла Федосья Китовна, сухонькая старушка небольшого роста, очень богомольная, с темными родинками на правой щеке, разговорчивая. По привычке, оставшейся еще от крепостного права, Китовна носила высокую кичку с подзатыльником, китайчатый шугай и нарукавники, а вылинявшие жидкие косицы заплетала над ушами в два крысиных хвостика. Щурясь и блаженно расправляя косточки, бабушка покрикивала:
-- Петрик! Ваня! Подберите вот тут щепочки!
Мы наперебой летели к ней и с усердием мели и чистили.
-- Бабонька! -- кричал Петрушка.-- Милая!..-- и, не зная, что больше сказать, колесом катился по двору.
-- Ах вы, козлики! -- смеялась Китовна.-- Всякая-то у вас жилочка ходуном ходит!..-- И глядела поверх крыши в голубое небо.-- Березовки бы нарвали мне, ребятки!..
-- Нарвем, бабонька, нарвем!.. И березовки, и хмелю, и грибов, и всего, чего твоя душа захочет! -- звенел Петя.-- Дай ты нам управиться, пожалуйста, всего нарвем.
День смеялся. Земля пела.
С колокольным звоном принесли из Кочек образа. На краю деревни, у околицы, где открывалось широкое поле, поставили стол под белой скатертью, на нем -- чашу с водой, положили большое кропило, свечи, крест и ризы. Сотский бегал наряжать мужиков на молебен, и на солнце ярко золотились его новые лапти.
Вскоре выгон запрудился скотиной, цветными платками и разноголосым шумом. Коровы, разгребая копытами мягкую, сочную, как творог, землю, вырывались из рук; овцы растеряли ягнятишек и шарахались, как полоумные; между ними с хворостинами сновала детвора. Серый, как камень-известняк, длиннобородый пастух стоял с кнутом через плечо поодаль, собирая подаяние. Староста привез попа с причтом. Толпа сняла шапки, волной расступаясь перед ним, и под ярким солнцем заблестели, как колена, желтые и розовые плеши стариков, копнами вздымались широкие с прозеленью бороды, сурово сдвинулись на переносье брови, а губы плотно сжались. По синему небу то замысловатыми корабликами, то гордыми лебедями, то тяжелыми ледяными глыбами плыли облака, бросая пятна теней; в перелеске щебетали птицы; выгон волновался и кипел.
-- Миром господу помолимся-а! -- первым воскрикнул тучный дьякон, и хриповатый голос его, такой жуткий в деревянной церковке, здесь, на воздухе, среди тысячеголосого гама и рева скотины, показался надтреснутым и слабым.