Страница 20 из 95
-- То-то, ты забыл, должно быть, если маленькому.-- И, грозя батогом, прошипел: -- Я т-тебе, стервец, привью другую, чтобы к бабам не лез!.. Ишь, пащенок!..
Павлы и хозяина я стал бояться.
Жили мы не в доме, где семейство, а в избушке, во дворе, рядом с баней, и ходили туда обедать да ужинать, а по праздникам пить чай.
На страстной неделе Созонт Максимович привез из Захаровки товарища мне -- десятилетнего Петрушу Кривоглазого -- сына бедной вдовы Тонкопряхи, с виду заморенного, тщедушного, с цыплячьим личиком и хохолком на голове.
-- Вот тебе помощник,-- сказал Шавров.-- Ты будешь пастух овечий, а ему -- телят со свиньями.
Мальчик улыбнулся всем, тряхнул кудряшками и, подойдя ко мне, спросил:
-- Тебя как звать?
-- Ваньтя.
-- А меня -- Петруша, давай жить приятелями, ладно? -- Он обнял меня.-- Ты тоже первый раз в работниках?
Вечерами, после ужина, в избушку приходил слюнявый Влас, хозяйский сын, садился на полати и, боязливо поглядывая в окна, старательно крутил "собачью ножку". В двадцать два года он боялся при отце курить. Говорят, лет семь назад Влас был веселый песенник и гармонист, любил рядиться, ночи напролет таскался по вечеркам, а потом будто ему "попритчилось". А другие говорили, что Созонт, захватив его у выручки, ударил чем-то в темя. Парень ошалел, оглох, отвесил нижнюю губу, стал заикаться. Таким и женили его на Варваре, своей деревенской девушке, из небогатых.
Старший работник Василий, кучерявый мужик лет под сорок, садился с лаптем у шестка, Пахом, его сподручный, лез на голобец, а мы с Петрушею -- на печку, к прусакам.
-- Ну и что же? -- начинал всегда Пахом.
Это был бездомный парень, осенью отбывший призыв, угловатый в движениях, большеротый, как лягушка, со впалыми висками и приплюснутым носом, отчего лицо его казалось плоским днищем, на котором торчали острые скулы, а хрящеватые, нечистоплотные уши, черные прямые волосы, пересыпанные перхотью, и глупая улыбка дополняли общую непривлекательность его облика.
-- Вот тебе и что! -- незнамо чему ухмылялся Влас в ответ, картавя, кашляя и заикаясь.
Жадные, трясущиеся, с красными от напряжения лицами, они до поздней ночи, сидя друг против друга, наперебой рассказывали срамные истории про баб, щеголяя грязными словами, отрывисто хихикали, ругались, смачно сплевывая на стену, и тянули без перерыву вонючий трехкопеечный табак.
Влас бахвалился, сколько работниц он испортил -- то насильно, а то за конфеты или ситец, как они плакали и жаловались "бате". Пахом, слушая, рычал от радости, колотил ногами о помост, опрокидываясь на спину, и расспрашивал, как тот портил их, что говорил им и что они говорили.
-- У Феклушки Глазовой мой мальчуган-то, с места не сойти! -- говорил хозяйский сын.-- Я как увижу теперь мужа, непременно расспрошу: жив ай нет, скажу, мой парень?.. У Анисьи -- тоже мой, у Ховры -- тоже мой...
-- А свою не прозеваешь? -- спрашивал Пахом.
-- Моя крепкая,-- крутил лохматой головою Влас.
Батрак подзадоривал:
-- Я вот ее... прищемлю когда-нибудь...
Полоумный Влас таращил желтые глаза, а мы с Петрушей заливались звонким хохотом.
-- Прищеми, прищеми, Пахомушка! -- кричали мы.-- Покрепче ее, ведьму!
-- Цыц, вы, сволочи! -- орал во всю глотку Влас, стуча кулаком по полатям. А потом широко улыбался:-- Поди, робята, страшно, как я закричу? Небось думаете: сейчас смерть? -- Помямлив, почесав затылок, говорил, обращаясь к Пахому: -- А я твою прищемлю, что? Попался, сват? -- и подпрыгивал, весело потирая руки.
Василий, всегда будто не слушавший болтовню, говорил, держа в зубах очинённое лыко:
-- Облом мамин, у него же нету!.. Его жена еще во стаде бегает.
-- А я обожду-у! -- заливался Влас.-- А я обожду-у!.. Попался, парень? А я обожду-у!.. Ты мою, а я твою!..
Иногда на этом все кончалось. Влас, чувствуя себя победителем, неистово кричал, махая лапами, а мы четверо катались со смеху над ним. Уверенный, что все поражены его находчивостью, он ржал еще громче, до тех пор, пока его не постращает кто:
-- Старик, кажется, шатается под подворотней.
Парень бледнел, осекался и тихонько лез в угол.
Иногда же, взбешенный насмешками, Влас бросался на Пахома с кулаками, а тот, зная, что слюнтяй отцу не жалуется, бил его чем попало по лицу и голове. Влас, рыдая, выбегал на улицу.
Утром драчуны мирились. После ужина хозяйский сын опять приходил в избушку, и опять шла речь о бабах, неизменно начинаясь:
-- Ну и что же?..
-- Вот тебе и что!..
Изредка к нам заглядывали соседи. К срамным разговорам присоединялись ведьмы, колдуны, утопленники, домовые и разная пакость. Мы с Петрушею, тесно прижавшись друг с другу, дрожали, Василий что-нибудь мурлыкал у шестка, а на улице скрипели ветлы, зловеще дул сырой весенний ветер, трещал лед и выли на разные голоса собачьи мартовские свадьбы.
Старший работник Василий, Вася Батюшка, в разговоры не вступал ни при своих, ни при чужих людях, а при драках отворачивался в сторону. Это был степенный, молчаливый человек, читавший по праздникам святцы. У него была своя избенка в Мокрых Выселках, шестеро золотушных детей, надел земли и трегубая жена на сносях. Каждый вечер, когда на хозяйской половине тушились огни, к нашему окну осторожно пробиралась дочь его Грунька Конопатка и тихо, как собака, скребла в раму. Василий, покряхтывая, накидывал на плечи полушубок. Иногда же, не вставая с места, просто разводил руками -- шорох прекращался. Девка прибегала за крупой и солью, которые воровал Василий для домашних.
Раз я захватил его в амбаре у пшена. Увидав меня, работник поспешно отскочил от сусека и стал копаться на полке с инструментом.
-- Петруш, наверстку не видал тут? -- спросил Вася Батюшка, гремя долотами.
-- Это -- я, дядя Василий; Петька у колодца,-- отозвался я.
-- А-а, это ты?.. Я наверстку никак не найду...-- Смущенный, он неумело прятал лицо, становясь ко мне спиною.
Подойдя к сусеку, я промолвил:
-- Сровнял бы пшено-то, а то ямы... догадается... Ты это для Груньки?
Вася Батюшка спросил:
-- Скажешь или нет?
-- Если спросят, скажу.
Он звякнул клещами, которые держал в руках.
-- Дур-рак! -- сказал он.
Бросив в угол клещи, заровнял гусиным крылышком пшено, а сверху потрусил мукой, будто издавна запылилось.
-- Богатому имущество хочешь копить? -- спросил работник, опираясь на дверную раму.-- Эх ты, червь! -- и в досаде сплюнул.
-- Я, дяденька, ничего,-- испуганно прошептал я.-- Если сам не тяпнется, я не съязычу, дай бог провалиться на этом месте! -- и я на все углы начал креститься.
-- Обокрасть богатого не грех,-- гневно молвил Вася Батюшка.-- Понял? -- притопнул лаптем он.
-- Понял, дяденька, понял,-- ответил я поспешно.-- Все как есть понял: обокрасть богатого не грех!..
-- То-то же... Ты куришь? На вот на цигарку полотборки.
Работник вышел из амбара.
Вечером у нас опять была баталия Пахома с Власом, опять скребла Грунька за окном и опять выходил Василий в сени, причем из кармана у него торчало горлышко пивной бутылки с постным маслом. После драки, в этот вечер особенно жестокой, пришел старик Севастьянов, ночной сторож, и рассказал, как в полночь на Казанскую, после того как он, выпив "малость", проводил гостей, нечистый дух загнал его на Каменную Лощину, за шесть верст от деревни, и как он спал там до утра в ручье, а вокруг него плясали черти, мыши, три бурых кобеля, покойница Сычиха Ведьма и Кривой Рогач, дурновский мельник. Рассказывая, старик сплевывал от омерзения, крутил квадратной головою, то и дело взмахивал руками, выл и кашлял, а чтоб крепче верили, божился, как торгаш. Петя, мой подпасок, так заслушался, что чуть не хлопнулся с печки на голобец, а я все время думал над словами батрака Василия: "Обокрасть богатого не грех".