Страница 186 из 224
Вернувшись в Москву после похорон Столыпина, 13 сентября, я отдал следующий приказ по полиции: "5 сентября от ран, нанесенных рукою убийцы, скончался Председатель Совета Министров статс-секретарь Петр Аркадьевич Столыпин. Чувствами глубочайшей скорби и острого негодования отозвалась Россия на весть о предательском нападении на почившего. В течение нескольких дней мысль всех русских людей была прикована к Киеву, где медленно угасал верный бесстрашный слуга Престола и Родины. Бесконечно тяжело было сознавать, что темные силы, враждующие с Русским государством, вновь стремятся поставить преграды творческой работе правительства, направленной к лучшему строению народной жизни. Скорбные чувства всего русского общества, конечно, разделяют и чины полицейских учреждений Московской губернии. Но рядом со скорбью в сознании их должно подниматься и другое чувство — обязанности, налагаемой на них печальным событием.
Первейший долг полиции — стоять на страже государственного порядка, отстаивая его всеми силами своего ума и воли. Не легка эта обязанность, и немало верных сынов России пало жертвами бесстрашной борьбы с крамолой. Но никакие угрозы и беды не могли поколебать их в исполнении долга верноподданнической присяги. И ныне безвременная смерть главы правительства высоким примером своим может только укрепить дух отваги в среде полицейских чинов.
П. А. Столыпин как герой относился все время к мучительным страданиям. Сильный духом патриотизма, он в предсмертные минуты думал прежде всего о нашем возлюбленном Государе, которому верой и правдой прослужил всю свою жизнь. "Счастлив умереть за царя", — произнес он, чувствуя приближение кончины.
Будем же, следуя его доблестному примеру, бесстрашно бороться с врагами Престола, какие бы опасности ни возникали на пути исполнения нашего долга. Нам хорошо памятно, как, по убеждению почившего, все лица, облеченные властью, должны относиться к разрушителям государственного порядка. Пускай же слова его: "Не запутаете" будут всегда нашим крепким девизом в служебной деятельности. Подлое убийство, совершенное в Киеве, свидетельствует, что крамольные силы вновь приступили к своей разрушительной работе. Но они встретят дружный отпор со стороны тех, на ком лежит первейшая обязанность открыть эти силы и содействовать их уничтожению. К вам, чины уездной полиции, как к старшим, так и младшим, обращаюсь я с призывом — с особой энергией нести теперь свою службу. Зорко следить за тем, что происходит во вверенных вам районах, дабы предатели-убийцы не могли наносить свои удары верным слугам царя и России".
Убийство Столыпина еще раз доказало преступную политику охранных отделений, когда во главе их ставились молодые розыскные офицеры, у которых отсутствовала та доля порядочности, которая необходима во всяком деле, не исключая и дело розыска, и отсутствие которой способствует развращению человека, и потому требует особенно твердых принципов, дабы не дать такому офицеру пойти по наклонной плоскости. Таковым был и подполковник Кулябко, пользовавшийся репутацией слабого, малоспособного жандармского офицера и попавший в начальники Киевского охранного отделения исключительно благодаря своему родству с полковником Спиридовичем, заведовавшим в то время дворцовой охраной при дворцовом коменданте Дедюлине и пользовавшимся у последнего большим авторитетом как прекрасно осведомленный в деле розыска офицер. С нравственной стороны Спиридович, к сожалению, оставлял желать многого. Надо было иметь много характера, чтобы уметь использовать такого человека, как Спиридович, с пользой для дела, не упуская его из рук и держа на известной границе. Дедюлин же для сего был чересчур мягкого характера и весь находился во власти Спиридовича, который был полным хозяином в деле охраны.
Убийцей Столыпина оказался Богров, агент охранного отделения. Следствие, произведенное следователем по важнейшим делам жандармским полковником Ивановым, выяснило, что точное его имя- Мордко Гершевич Богров. Убийство особенно ужасно своей простотой и легкостью, с какою оно было совершено.
В бытность студентом Богров участвовал в революционных организациях, несколько раз был арестован, но всегда очень скоро получал освобождение. Богров состоял членом революционного совета студенческих представителей в разгар студенческих беспорядков в Киевском университете в 1906 и 1907 гг. Одновременно он был и агентом-сотрудником Киевского охранного отделения. По утверждению начальника названного охранного отделения подполковника Кулябки, Богров тогда выдал многих серьезных политических преступников и этим заставил относиться к нему с полным доверием. После 1907 г. Богров агентом не состоял, но Кулябко утверждает, что продолжал от поры до времени пользоваться его услугами. Перед покушением Богров только что приехал из Петербурга, где жил его брат, крещеный, женатый на русской киевлянке. Явясь к Кулябке, он сказал следующее: "Петербургские социалисты-революционеры решили убить Столыпина и Кассо. Для осуществления приговора в Киев командирована революционерка, носящая прозвище Нина Александровна, сопровождаемая революционером с кличкой Николай. Я могу предложить услуги по наблюдению за прибывшими, которых знаю в лицо, и выдам их, если они появятся подле Столыпина или Кассо". Кулябко отнесся к его словам с полным доверием и поручил Богрову охрану Столыпина. О готовящемся покушении Кулябко доложил секретарю Столыпина Граве и адъютанту, что для охраны Столыпина приняты все меры. Богрову был выдан билет в сад Купеческого собрания. Богров сказал Кулябко, что ему необходимо хорошо изучить наружность Столыпина, ему тогда был выдан билет и в театр, за час до начала спектакля. Следствием было установлено, что Богров волновался, колебался. Сам он признался, что он — социалист-революционер, что, прибыв в театр и увидев слабость охраны, стал думать о совершении более ужасного покушения, но от этого его удержала боязнь еврейского погрома. Установлено было, что после первого акта Богров вышел из театра, причем при выходе билет у него был отобран. По-видимому, он осматривал подъезд царской ложи. Когда он решил пойти обратно в театр, полицейский офицер не пустил его. Тогда Богров предъявил билет агента охранного отделения, но, несмотря и на это, полицейский офицер не пустил Боргова, а позвал Кулябко. Тот приказал пустить Богрова. Во время второго антракта Богров ходил по коридору. Здесь его встретил Кулябко и сказал: "Сейчас конец антракта, а следующий и последний акт будет очень коротким, — идите на площадь и стерегите Нину Александровну у подъезда". Богров ответил: "Хорошо", повернулся, пошел по коридору в противоположную от Кулябки сторону и направился прямо в партер к Столыпину.
Для всякого, даже неопытного человека ясно, какая преступная небрежность проявлена была со стороны чинов охраны, которые, впустив в театр своего секретного сотрудника эсера, не установили за ним должного наблюдения. Невольно зарождается в этом деле подозрение, что Кулябко и Спиридович задумали схватить прибывших террористов, о которых заявил им Богров, на месте предполагаемого преступления, решив, что это будет эффектнее (а в этом грешили всегда большинство охранников), поэтому они и не пытались арестовать мнимых террористов на квартире Богрова и даже не проверили перекрестным наблюдением, правду ли доложил Богров о прибывших террористах — до того они, очевидно, были заняты мыслью отличиться эффектным арестом. Конечно, быть может, это мое предположение ошибочно, но, ознакомившись с разными случаями деятельности охранных отделений в бытность мою товарищем министра, мне кажется, это возможно.
Все, что пишет Курлов в своих воспоминаниях об этой, более чем печальной, трагедии, как он старается выгородить себя, не говорит в его пользу, а собственные его слова, приведенные на стр. 162, которые он в свое оправдание заявил обер-прокурору Сената Кемпе, что он никогда не был руководителем полиции, так как во главе ее стоял сам министр, могут показаться, что Курлов пытается свалить вину на покойного министра, а это прием уже более чем недостойный. Естественно, что Кемпе после этого заявления, ничего не ответив Курлову, вышел из комнаты. Было бы гораздо более достойно, если бы Курлов не пытался себя выгораживать, а всю вину взял бы на себя, но на это у него не хватило гражданского мужества, и потому вся та преданность и признательность, которые он проявляет в своих воспоминаниях к Столыпину, значительно теряют свою цену.