Районные будни

Из того, что Мирон Иванович ещё рассказывал о Сергеенко, стало ясно, что у рабочих были серьёзные основания тревожиться за судьбу своего предприятия Их нынешний директор переменил в районе уже немало должностей. Работал на райбазе по заготовкам овощей — сняли, не справился. Был заведующим райсельхозотделом — сняли, с выговором. Был председателем райпотребсоюза — сняли, объявили строгий выговор, чуть под суд не угодил за самоснабжение. Ещё откуда-то снимали его раза два. И вот опять назначили на ответственную должность — директором райпромкомбината.

Бывает ещё у нас так, к сожалению. Человек неоднократно доказывал делом, вернее, провалом порученного ему дела, свою никчёмность, неспособность руководить людьми и занимать ответственные посты, но всё же его продолжают считать кадровым ответственным работником определённого масштаба. Хотя весь «масштаб» тут заключается лишь в том, что его то и дело выставляют из районных или областных учреждений. Но именно из областных или районных, не ниже. Поэтому, что ли, к нему привыкают, как к «кадровику»? Какой-то гипноз послужного списка. После очередного строгого внушения за очередной развал работы в очередном учреждении товарищи в отделе кадров снова ломают голову над вопросом, куда его послать теперь, ка-кую подыскать ему новую должность, чтоб и не очень всё же обидеть его, не понизить в ранге, зарплате?..

— В райсельхозотдел, в райпотребсоюз — всё в рай и в рай его пихают, тьфу ты пропасть! — плюнул с ожесточением Мирон Иванович. — Архангел какой! Херувим! В раю ли ему место? Выговора, предупреждения. Да разве его этим исправишь? К нему, что ни прилепи — держаться не будет: Стельки нету. Знаете, как в сапоге — стелька самый главный предмет. Основа. Ежели хорошая стелька, то и подмётку подобьёшь, и союзку положишь, а ежели плохая — весь сапог не годится, хоть заново перетягивай. Так и Сергеенко наш. Хоть выговор ему, хоть два, хоть деревянными гвоздями прибей, хоть железными, вот этими костылями — ничто не пристанет. Лубок трухлый у него в серёдке, вместо стельки… Придётся, должно быть, самим какие-то меры принимать. Пойдём в райком, расскажем, что у нас тут делается. Может, он туда совсем другую продукцию представляет из наших цехов, высшего качества, по ней и судят о его работе? А как он для народа старается — того не видят. С лица только видят его. Он же и заходит в кабинеты лицом вперёд и выходит, не оборачиваясь, спиною дверь открывает. А мы-то здесь осмотрели его со всех сторон. А не добьёмся правды в районе — поедем в обком!..

Не раз думал я, после этого разговора с сапожниками, что же такое стелька в человеке, по образному выражению Мирона Ивановича?

Можно, пожалуй, объяснить так. Люди без стельки — это умеющие внешне производить впечатление, а внутренне — никчёмные работники, бездельники, болтуны. Но ведь встречаются и очень деловитые люди, энергичные, хозяйственные, а тоже с какой-то душевной пустотой. Иной раз это даже не пустота, а нечто другое, в чём тоже нужно бы разобраться поглубже: не уведёт ли оно человека, при всех его благополучных на вид «показателях», куда-то совсем в сторону от больших жизненных целей советского общества?..

В одной кубанской станице работали председателями колхозов двое старых моих знакомых — Тихон Поликарпович Наливайко и Максим Григорьевич Рогачёв. Оба руководили крупными богатыми колхозами. «Передовик», колхоз, где был Наливайко, имел годового дохода перед войной свыше двух миллионов, называли его «дважды миллионер». Колхоз «Серп и молот», где работал Рогачёв, немного отставал по доходности, но тоже приближался к двум миллионам. Рогачёв и Наливайко считались лучшими председателями в районе, их колхозы раньше всех кончали сев, уборку, у них больше, чем у других, распределялось хлеба и денег по трудодням.

Наливайко и Рогачёву, людям уважаемым, бывало, прощалось в районных организациях многое такое, за что других не преминули бы взгреть.

Если бы председатель какого-нибудь отстающего колхоза в разгар полевых работ повёз в Краснодар два вагона ранней капусты и сидел там со своим товаром неделю, выжидая дождя, — чтоб прекратился подвоз и поднялась цена, — это ему не сошло бы даром. Наливайко — сходило, потому что в хозяйстве у него было всё налажено, были у него распорядительный заместитель, толковые бригадиры и его отлучки не отражались на текущих кампаниях. Если, случалось, и журили его за чрезмерное увлечение базаром, то в шутливом тоне, похлопывая по брюху: «Социалистическое накопление? Красный Ротшильд! На который миллион перевалило?».

Рогачёв — жилистый, худой, почерневший и высохший на степных ветрах, красный партизан, боец Первой Конной — тоже был не дурак насчёт купли-продажи. И о нём говорили с похвалой: «Хозяин! Копейки колхозной не упустит!»

«Не для себя — для колхоза», — этим оправдывалось всё, и это мешало райкому партии глубже вникнуть в дела оборотистых председателей.

Мне, жившему ближе к ним, многое в их колхозах — и хорошее, и плохое — было виднее. Чувствовалось, что у самих председателей в душе осталось ещё что-то от мужика, от крестьянской ограниченности. Всё для нашего колхоза, а что за нашими межами — хоть пожаром сгори! Любить колхозное, как своё — этому они научились. А дорожить государственным, как колхозным — этому им ещё надо было научиться.

Странная вещь: в самой богатой станице района, где было два колхоза-миллионера, учителям, врачам и рабочим МТС жилось труднее, чем в других, не столь богатых станицах и хуторах. Наливайко и Рогачёв «монополизировали» рынок и завышали цены на продукты, как им вздумается. Даже в городе всё стоило гораздо дешевле, чем на местном глубинном рынке, но до города — тридцать километров, за молоком туда не наездишься.

Из-за этих двух самых мощных, но не отзывчивых на общественные начинания колхозов в станице сорвалось строительство межколхозной электростанции. Наливайко и Рогачев никак не могли договориться, кому проводить свет в первую очередь, а кому во вторую — строительство планировалось на две очереди. Решили строить каждый себе «собственную» станцию. Но для маленьких электростанций трест не отпускал оборудования. Так и жили там люди при керосиновых лампах и каганцах. Не было станичного клуба, радиоузла, школы не освещались по вечерам. А хлеба колхозники получали по десять килограммов на трудодень

Поговаривали, будто Наливайко приказал однажды чабанам перед стрижкой овец целый день гонять отары по пыльным дорогам и взлобкам, чтоб набилось песку в шерсть — для весу. Все умные хозяева, мол, делали так раньше. А Рогачёв дал как-то свой духовой оркестр в соседний колхоз — похоронить с почестями одного старика-активиста, — а потом прислал его вдове, больной одинокой бабке («чужая» — из другого колхоза) повестку на сто рублей «за пользование оркестром».

Их звали иногда в шутку «братья Копейкины» — в станице были когда-то знаменитые купцы-воротилы Копейкины. Но теперь всем ясно, что Наливайко и Рогачёв, при некоторых схожих чертах, не были все же братьями по духу. Я говорю теперь потому, что в военные годы их пути круто разошлись.

Рогачёв был малограмотный человек, с трудом прочитывал районную газету и, кроме нее, пожалуй, никакой литературы и в руки не брал. Это был организатор-самородок, практик, доходивший до всего «нутром», выросший за годы коллективизации из рядового крестьянина в руководителя огромного общественного хозяйства лишь благодаря своей преданности делу. Сколько я знал колхоз «Серп и молот», там не было хорошего парторга, не было возле Рогачёва человека, который неотступно помогал бы ему государственно осмысливать всякие вопросы, расширял бы его кругозор, пристыдил бы его кстати и за барышничество: с кого же ты дерёшь, мол, по пять рублей за арбуз — с рабочего МТС, который тебе тракторы ремонтирует?

Но руководил колхозом он все же, как председатель, а не как управляющий. Созывал часто общие собрания, советовался с народом, не командовал, помнил и старался соблюдать колхозный Устав. Любил Рогачёв свой колхоз беззаветно. Почти не жил дома, дни и ночи проводил в поле, личным хозяйством совсем не занимался. И если скупился и даже жадничал, выгадывал всячески, как бы положить в кассу лишнюю сотню рублей, то действительно, «не для себя». Себе он отказывал в самом необходимом, боясь, чтоб колхозники не упрекнули его в мотовстве. Само правление как-то решило купить председателю выездную тачанку, а то всё ездил по бригадам на случайных подводах, а больше ходил пешком: не хотел отрывать от полевых работ лошадей и расходовать трудодни на конюха.