Витенька

— Поздравляю, папаша, а писать не положено. Не самовольничайте.

Борис передал авоську, к своей записке прибавил несколько слов:

«Молодец, Катерина, передавай привет нашему победителю, Виктору, от отца, ну и поцелуй его. Если можешь, напиши, какой он из себя».

Нянечка унесла передачу и пропадала там целую вечность. Провалилась, что ли? Никак не мог дождаться Борис, ходил по приемной, заглядывал в окошко, голову просовывал, глядел. Дождался наконец. Про себя всячески ругался, а когда появилась, наговорил ей много приятных слов. Отойдя в сторонку, развернул бумажку, Катин ответ. Читал каждое слово по два, три раза.

«Ой, Боря, Витек вылитый ты, только совсем почти беленький, как одуванчик, кричит сильно, голова большая, а сосет хорошо».

Хорошо сосет. Это главное.

До самого дома на круглом лице Бориса держалась улыбка. И домой вошел улыбаясь. На вопрос Евдокии Яковлевны: «Как там Катя?» — на молчаливый вопрос дочери, отвернувшейся от учебников и уставившейся на отца, Борис ответил одним разом:

— Витек родился! Виктор!

— Сразу уж и Виктор. Может, как у людей, по деду бы назвали, Михаилом? — сказала Евдокия Яковлевна.

— Никаких дедов! Виктор, победитель! Три килограмма шестьсот грамм, богатырь. А сосет — дай бог каждому.

Обедали весело. Лелька сияла, на отца смотрела сияющими глазами, когда тот рассказывал про эти билетики, про нянечку, доставал из кармана записку от матери и читал.

— Беленький? — сияюще спрашивала Лелька.

— Ну, конечно, беленький, — отвечал отец.

— Все они беленькие, потом потемнеют, — сказала Евдокия Яковлевна.

— И не потемнеет, ни за что, бабушка, не потемнеет, — не соглашалась Лелька.

— Беленький, черненький, главное не в этом, главное — мужик придет, а то я с вами, с бабами, совсем пропаду. Мужик придет, Виктор.

Лелька нахмурилась.

— Вы теперь его будете любить, а меня перестанете.

— Чего выдумываешь?

— Я в книжке читала, это правда.

— Неправда в книжке, мы все его будем любить, и ты тоже. Разве ты не будешь любить братика?

— Буду, — шепотом ответила Лелька. — А когда он придет?

— Мама поправится — и придет.

Поменяли тарелки, Евдокия Яковлевна подала котлеты с картошкой, любимой капусты поставила. За окном показалась нетвердая фигурка дяди Коли. Хлопнула входная дверь, дядя Коля завозился в коридорчике, раздевался там и что-то напевал себе под нос, а может, беседовал сам с собой. Вошел на кухню, в руке четвертинка. Облысевшая голова плохо держалась на шее, нос тянулся книзу.

— Подгадал, ко времю пришел, — начал он крякающим, утиным голосом, — в баньку забег, пивка выпил, надо, думаю, мерзавчик захватить, забег в ларек, захватил. Ко времю, значит.

За столиком уплотнились, Борис посадил дядю Колю рядом с собой, Евдокия Яковлевна рюмки поставила, себе тоже. У дяди Коли рука нетвердой была, разливать стал Борис.

— Катерина небось родила уже, — сказал дядя Коля.

— Виктор родился, вчера еще, — важно объявил Борис.

— Она у тебя быстрая. Ишь ты, Виктор, значит. Это ничего, не стесняйся, большим человеком будет. Понял? Точно тебе говорю.

Вошла тетя Поля.

— Ну, чего еще? — спросила обиженно.

Тете Поле подали рюмку. Приняла с угрюмым лицом. Борис на ухо прокричал ей о рождении Виктора. Посмеялась басом, и глаза ласково заулыбались. — Еще чего, — пробасила ласково и выпила вместе со всеми. — Катя ничего? — спросила, бережно ставя пустую рюмку на стол. Борис показал большой палец.

— Ну, слава богу.

— Большой человек будет, — повторил дядя Коля.

— Главное не в этом, — сказал Борис. — Главное, чтоб человеком был. Сосет, правда, дай бог каждому.

Его уже обсуждали, хоть и в глаза никто еще не видел. А он в это время орал в Остроумовской больнице, на большом столе лежал вместе с другими, завернутый в простыню, как в кокон, лежал неподвижно и орал, открывая розовый беззубый рот. Он надрывался от страха и обиды, что его оторвали от матери, от теплой его родины и бросили одинокого на этот страшный стол, где тоже кто-то орет от той же самой обиды.

После обеда Евдокия Яковлевна занялась мытьем посуды, уборкой на кухне, дядя Коля пересел к своему столику, размышляя сам с собой, с тетей Полей обменивался мыслями. Борис стал готовить место для сына, где жить ему. Лелька с великой охотой помогала отцу. С антресолей достали разобранную деревянную кроватку, купленную в декабре еще, поставили между кроватью и диваном. На проволочную сетку положили толстый матрас.

Желтенькая, поблескивающая лаком, пустая, встала она на свое место, и комната теперь заполнилась наконец до отказа. Борис боком протиснулся к окну, где стоял стол, покрытый скатертью, вернулся обратно опять же боком.

— Как, Лелька? По-моему, удобно и ходить можно.

— Очень удобно, папа. — Она смотрела на новенькую кроватку и вся сияла.

— Не рано ли поставили? — сказала Евдокия Яковлевна, войдя в комнату.

— Будем привыкать. Явится, а мы тут уже привыкли, вроде он всегда с нами был.

— А ходить как будем? — Евдокия Яковлевна улыбнулась.

— А вот, — Борис проворно протиснулся боком между диваном и кроваткой. У стола развернулся и взглянул оттуда победителем. Евдокия Яковлевна опять улыбнулась и вспомнила, как не хотели второго ребенка, из-за тесноты, конечно. Верно, не хотели, а потом получилось по ошибке, долго судили, рядили, но избавиться от него Катя отказалась, и потихоньку все привыкли. Теперь, когда он уже был, Борис даже вспоминать не хотел о тех разговорах. По улыбкам Евдокии Яковлевны — как, мол, хотите, мое дело маленькое — он понимал, что она-то все помнит, и от этого как-то неприятно было, хотелось, чтобы и она все забыла и не улыбалась так откровенно.

— Вы, мать, не горюйте, проживем, крестины-октябрины справим не хуже людей.

— Я разве что, я не горюю, — и опять улыбнулась. — Сейчас с Лелей постелем ему.

Она-то знала, на чьих руках будет внук, кому от него больше достанется, но и с этим давно примирилась.

Неделя шла ужасно медленно для всех: для Евдокии Яковлевны — скорее бы уже, и для Лельки, которая из школы, не задерживаясь, бежала бегом — а вдруг уже дома? — и тем более для Бориса. С работы он спешил в больницу и там спрашивал одно и то же: скоро ли? А потом слонялся по-за стенками корпуса. Наконец показалась она в окне третьего этажа. В некрасивом больничном халате смотрела оттуда, как из другого мира. Глаза сильно изменились, и сама изменилась. Что-то сказать хотела, шевелила губами, на пальцах показывала. Три дня еще, показывала она на пальцах. В следующий раз — уже два было, и наконец, — один. Значит, завтра.

Сколько за эти дни выслушал он поздравлений от заводских дружков-приятелей, от начальников своих, вплоть почти до директора, которому, правда, не успел еще попасться на глаза. А председатель завкома при встрече изобразил на лице такую мучительную гримасу, будто у него зубы болели.

— Поздравляю, Борис, — сказал он мучительно, — на квартиру давишь? — И бессильно развел руками.

— Ничего не давлю, Василь Васильевич, родился человек, без всякого умысла, честное партийное слово. С кем не бывает? — Улыбался и жалел Борис председателя завкома.

— Ну, гляди, гляди.

А сколько выпито поздравительного пива с дружками-приятелями, на бегу, после смены, где-нибудь на трамвайной остановке, прямо на улице, у пивного ларечка. Сбившись на деревянном порожке из двух досок, исшарканных каблуками, разламывали круг колбасы, чокались толстыми кружками, цедили холодное пиво, сдувая пену. Пожелав Борису и его новорожденному всех благ, переходили на обычный треп.

Пришел этот день. С утра было солнечно, тихо. На улицах таяло. Самосвалы с последним снегом подходили к Яузе и вываливали белые глыбы на берег. Снежные комья скатывались в черную воду, оттуда с шипением взлетали радужные от солнца пузырьки. Яуза прибывала, гнала мусор, доски, ломаные ящики, смытые где-то с затопленных берегов.