Последний человек

Глава третья

Счастливыми и трижды счастливыми были месяцы, недели и часы того года. Дружба и вместе с ней уважение, восхищение и нежность наполнили радостью мое сердце, прежде дикое, как нехоженые леса Америки, как бесприютный ветер или пустынная гладь моря. Ненасытная жажда знаний и безграничная привязанность к Адриану заполняли и сердце мое, и ум, и я был счастлив. Есть ли счастье более истинное и безоблачное, чем восторженное общение юных существ? То в лодке посреди нашего озера, то у ручья, под бледной листвой тополей, то в долине или на вершине холма, отбросив свой пастуший посох, я читал или слушал Адриана, ибо пас теперь не глупых овец, а стаю рождавшихся мыслей. Говорил ли он о любви или излагал свои теории совершенствования человека — все восхищало меня. Порою ко мне возвращались моя необузданная удаль, тяга к опасностям и непокорство властям, но то случалось в отсутствие Адриана. Под его кротким взглядом я становился послушен, как бывает послушен матери пятилетний ребенок.

Проведя около года в Улсуотере, Адриан побывал в Лондоне и вернулся оттуда со множеством замыслов относительно нашего будущего.

— Пора вступать в жизнь, — сказал он. — Тебе уже семнадцать лет; а чем позже, тем тяжелее покажутся необходимые годы ученичества.

Он предвидел, что собственная его жизнь будет полна борьбы, и хотел, чтобы я разделил с ним его труды. Чтобы я лучше к этому подготовился, нам предстояло теперь расстаться. Имя моего отца Адриан считал хорошим пропуском, чтобы выдвинуться, и уже получил для меня должность личного секретаря нашего посланника в Вене, где мне лучше всего было начинать карьеру. Через два года мне надлежало вернуться на родину, уже составив себе имя и репутацию.

А Пердита? Ей предстояло стать ученицей, подругой и младшей сестрой Эвадны. С обычной своей заботливостью Адриан снабдил мою сестру необходимыми для этого средствами. Как отказаться от предложений великодушного друга? Я не стал отвергать их, но в глубине души поклялся жизнь свою, знания и силы — если все это чего-нибудь стоит — посвятить ему одному.

Так обещал я себе и отправился к месту своей службы, восторженно ожидая исполнения всего, о чем мечтают мальчики. «Настало время, — думал я, — проститься с ребяческими забавами и вступить в жизнь».

Даже в Елисейских полях, как рассказывает Вергилий, души блаженных жаждут испить воды, которая возвратила бы их мирской суете32. Юные редко пребывают в Елисейских полях, ибо желания, обгоняющие возможность, оставляют их бедными, как несостоятельных должников. Мудрейшие из философов твердят нам об опасностях житейского моря, о коварстве и изменчивости наших собственных сердец. Однако каждый из нас бесстрашно выводит из гавани свой утлый челн, подымает парус и налегает на весла, стремясь к самым бурным течениям в море жизни. Мало тех, кто в расцвете юности причаливает к «золотым пескам»33, чтобы сбирать там пестрые раковины. Зато на закате жизни все, под порванным парусом, правят свои расколотые челноки к берегу и либо тонут, не достигнув его, либо обретают приют где-нибудь в дальней гавани, на пустынном берегу, чтобы умереть там никем не оплаканными.

Впрочем, довольно философствовать! Передо мною вся жизнь, и я вступаю во владение ею. Меня ведут надежда, слава, любовь и законное честолюбие; душа моя не ведает страха. Прошедшее, пусть и счастливое, остается позади; настоящее хорошо лишь тем, что сулит скорые перемены; а будущее принадлежит мне. Сердце мое трепещет, но не от страха. Его волнуют высокие стремления. Взор словно проникает в полунощную мглу времени и различает там осуществление всех моих желаний.

А теперь довольно! В пути мне можно было мечтать и на радостных крыльях возноситься к вершинам жизненного здания. Сейчас я прибыл к его подножию; я складываю крылья; передо мною много ступеней, и к заветному святилищу я буду подниматься шаг за шагом.

Так говори! Какая дверь отверзлась?34

И вот я в новом своем качестве. Я дипломат, один из искателей удовольствий в веселом городе, многообещающий юноша, любимец посланника. Все здесь удивляло и восхищало пастуха из Камберленда. Затаив дыхание, я вступил в веселый круг тех, которые, «подобно полевым лилиям, достойным величия Соломона, не трудятся, не прядут»35.

Слишком поспешил я вступить в этот круг, позабыв мои прилежные занятия и общество Адриана. Мною все еще владела жажда похвал, меня увлекала погоня за понравившейся игрушкой. Меня пленяла красота; красивая внешность, обаятельные манеры тотчас завоевывали мое полное доверие. Сердце мое трепетало восторгом от улыбки красавицы, вся кровь загоралась, лишь только я приближался к предмету своего мимолетного поклонения. Эго волнение крови было моим раем, и в конце каждого дня я желал только одного: чтобы и следующий день принес все тот же опьяняющий мираж. Яркое освещение роскошных покоев, красавицы в пышных нарядах, кружение танцев, возбуждающие звуки музыки погружали мои чувства в упоительный сон.

И разве все это не является своего рода счастьем? Этот вопрос я обращаю к моралистам и мудрецам. Разве в спокойных размышлениях, в глубоких раздумьях, какими заполнены дни их жизни, могут они ощутить экстаз юного новичка в школе наслаждений? Могут ли их глаза, мирно устремленные в небо, сравниться с его глазами, в которых сверкает страсть, и способна ли холодная философия погружать их душу в блаженство, какое «приносят безумные забавы юных лет»?36

На самом же деле ни одинокие размышления отшельника, ни буйные восторги бражника не способны удовлетворить человеческое сердце. Первые вселяют в нас тревожное недоумение, вторые пресыщают. Дух изнемогает под бременем мыслей, но увядает и от общения с теми черствыми людьми, чья единственная цель — развлечения. Их рассеянная доброжелательность бесплодна; на этом мелководье под ласково журчащей водой таятся острые камни.

Все это я ощутил, когда разочарование, усталость и одиночество заставили меня заглянуть в свое сердце в поисках радости, которая в нем уже не рождалась. Я тосковал об искренних чувствах и, не находя их, пал духом. Итак, несмотря на беспечное веселье, встретившее меня вначале, жизнь в Вене вспоминается мне с грустью. Гёте сказал, что в юности мы бываем счастливы, только когда любим37. Я не любил там никого; меня лишь пожирало беспокойное желание что-то значить для других. А встретил я только неблагодарность и холодное кокетство. Я пришел в уныние и вообразил, что оно дает мне право возненавидеть весь мир. Я стал искать одиночества, вновь обратился к книгам, и мое желание вернуться к Адриану сделалось жгучей жаждой.

Дух соперничества, который, дойдя до крайности, может стать ядовитой завистью, усиливал эту жажду. В те годы имя и деяния одного из моих соотечественников восхищали весь мир. Рассказы о том, что им сделано, и догадки насчет будущих его поступков были неизменным предметом тогдашних бесед. Говоря о соперничестве с ним, я не имею в виду себя. Но мне казалось, что хвалы, возносимые этому кумиру, были листьями, вырванными из лавров, предназначенных Адриану. Однако мне следует рассказать подробнее об этом баловне славы, любимце света, которому всегда необходимо чему-то дивиться.

Лорд Раймонд38 был единственным отпрыском знатного, но обедневшего рода, с ранней юности гордился своей родословной и горько сетовал на недостаток средств. Главным его желанием было желание возвыситься; способы достижения этой цели не имели для него большого значения. Надменный и вместе с тем жаждавший почтения; честолюбивый, но слишком гордый, чтобы это обнаруживать; готовый отличаться на поле чести и вместе с тем поклонник наслаждений — таким вступил он в жизнь. Уже на пороге ее он подвергся оскорблению, действительному или мнимому; встретил отпор там, где менее всего ожидал, и обиду, с которой его гордость не могла смириться; бессильный отомстить за нее, он покинул Англию, поклявшись не возвращаться до тех пор, пока страна не почувствует могущество того, кого ныне презирает.