Последний человек

— Время не ждет, Вернэ; мне пора. Не забыть бы главное, что я должен здесь сделать. Прошу вас завтра ехать со мной в Виндзор. Мое общество никак вас не скомпрометирует, и, так как это, вероятно, будет последней услугой, хорошей или дурной, какую вы можете мне оказать, прошу вас не отказать мне.

Он почти застенчиво протянул мне руку.

«Да, — быстро решил я, — мне надо быть свидетелем последнего акта этой драмы». К тому же выражение лица Раймонда покорило меня; я вновь ощутил дружеское расположение к нему и сказал, что буду к его услугам.

— Не премину этим воспользоваться, — сказал он весело. — Вот как мы сделаем. Будьте у меня завтра в семь часов утра, оставайтесь верным и скромным и скоро станете первым лордом королевской опочивальни61.

С этими словами он быстро вышел, одним прыжком вскочил в седло и простился со мной, смеясь и делая вид, будто протягивает мне руку для поцелуя. Оставшись один, я мучительно старался разгадать причину его просьбы и предугадать завтрашние события. Время прошло незаметно; мысли роились у меня в голове, нервы были напряжены до предела, и я сжимал руками пылающую голову, словно мои горячие руки могли принести ей облегчение.

Наутро я был точен; лорд Раймонд уже ждал меня. Мы сели в его карету и поехали в Виндзор. Я сдерживался и решил ничем не выдавать своей внутренней тревоги.

— Какую ошибку совершил Райленд, — сказал лорд Раймонд, — думая в тот вечер победить меня. Он говорил хорошо, очень хорошо. Но такая речь имела бы больше успеха, будь она обращена ко мне одному, а не ко всему сборищу глупцов и мошенников. Наедине с ним я выслушал бы его, готовый внять доводам рассудка; но когда он попытался победить меня на моей территории и моим же оружием, он меня раззадорил и произошло то, чего следовало ожидать.

Недоверчиво усмехнувшись, я ответил:

— Я разделяю взгляды Райленда и готов, если вам угодно, повторить все его доводы. Посмотрим, побудит ли это вас сменить роялистские взгляды на патриотические.

— Повторять не стоит, — сказал Раймонд, — ибо я отлично их помню и могу добавить много собственных, неотразимо убедительных.

Он не продолжал; ничего не сказал и я. Несколько миль мы проехали в молчании, пока не предстали нам живописные виды полей, чередующихся с тенистыми рощами и парками. Произнеся несколько слов об окрестных поместьях, Раймонд заметил:

— Философы называют человека микрокосмом природы и находят в движениях нашей души параллели с явлениями окружающего нас мира. Этой теорией я нередко забавлялся и в часы досуга упражнял свое остроумие, отыскивая такие сходства. Разве не говорит лорд Бэкон, что «переход от диссонанса к консонансу, рождающий сладчайшую музыку, подобен нашим чувствам, которые особенно укрепляются вслед за некоторым разладом»?62 Страсть подобна морскому приливу, и рождается он самой природой человека. А добродетели наши — не те ли зыбучие пески, которые видны при отливе и тихой погоде; но стоит набежать волнам и ветру, и бедняга, уповавший на прочность песков, чувствует, как они уходят у него из-под ног. Обычаи света, его требования и его уроки — все это ветра, устремляющие нашу волю, точно облака, в одном направлении; но стоит подняться буре, будь то любовь, ненависть или честолюбие, как облака понесутся назад, победно сопротивляясь ветрам.

— Да, — ответил я, — но природа всегда покорна, тогда как в человеке есть действенное начало, способное управлять судьбою или хотя бы менять галсы, пока не удается как-то обойти ее.

— В ваших доводах больше внешнего правдоподобия, чем истины, — сказал мой спутник. — Разве мы создаем себя сами, разве сами выбираем себе склонности и способности? Я, например, кажусь себе инструментом со струнами и ладами — но я не в силах поворачивать колки или переводить свои мысли из одной тональности в другую.

— Быть может, — заметил я, — бывают музыканты более искусные.

— Я говорю не о других, а о себе, — ответил Раймонд, — и почему бы именно мне не служить примером? Я не могу настроить свое сердце на заданный тон или играть на своей воле. Мы не выбираем себе ни родителей, ни сословия; нас воспитывают другие люди или обстоятельства, и это воспитание, вместе с прирожденными склонностями, и есть та почва, на которой растут наши желания, страсти и побуждения.

— В том, что вы говорите, много правды, — сказал я. — Однако этой теории никто не следует. Кто из нас, находясь перед выбором, говорит себе: я поступлю так, ибо вынужден? Разве мы, напротив, не ощущаем в себе свободу воли, и пусть это будет заблуждением, но разве не ему мы подчиняемся в нашем решении?

— Вот именно! — ответил Раймонд. — И это еще одно звено неразрывной цепи. Если я сейчас решусь на поступок, который развеет мои надежды и сорвет с меня королевскую мантию, чтобы облачить в одеяние простого смертного, будет ли это с моей стороны изъявлением свободной воли?

Пока он говорил, я заметил, что мы едем не обычной дорогой в Виндзор, а через Энглфилд-Грин63, к Бишопгейгскому лугу. Я стал догадываться, что нашей целью была не Айдрис и что мне предстоит стать свидетелем сцены, которая решит судьбу Раймонда — и Пердиты. Как видно, Раймонд всю дорогу колебался; нерешительность чувствовалась и в каждом его движении, когда мы уже входили в домик Пердиты. Я наблюдал за ним и решил, что, если его колебание продолжится, я помогу Пердите побороть себя и призову ее отвергнуть любовь того, кто колеблется между короной и ею, чьи достоинства и любовь ценнее королевства.

Мы застали ее в увитой цветами беседке, за чтением газеты, сообщавшей о дебатах в парламенте, которые очевидно лишали мою сестру всякой надежды. Эта безнадежность читалась в ее угасшем взоре и безжизненной позе. Печаль затуманила красоту Пердиты и выражалась в частых глубоких вздохах. Ее вид оказал на Раймонда немедленное действие: глаза его засветились нежностью, раскаяние внушило ему серьезные и искренние слова. Он сел подле нее и, взяв из ее рук газету, сказал:

— Ни слова более не прочтет моя милая Пердита об этом состязании безумцев и глупцов. Я не позволю вам узнать всю глубину моего заблуждения, иначе вы станете презирать меня. Но поверьте, что в этой словесной войне меня вдохновляло желание предстать перед вами не побежденным, а победителем.

Пердита смотрела на него с изумлением. Ее выразительное лицо озарилось нежностью; просто увидеть его уже было счастьем. Но радость ее тут же омрачилась горькой мыслью; она опустила глаза, стараясь не дать волю слезам.

— Перед вами, дорогая, — продолжал Раймонд, — я не стану притворяться и казаться иным, чем я есть. Слабый и недостойный, я вызвал бы у вас скорее презрение, чем любовь. Однако вы любите меня — я это чувствую и знаю; на этом я основываю свои лучшие надежды. Если бы вами руководила гордость или даже рассудок, вы могли бы отвергнуть меня. Сделайте это, если ваша высокая душа не может принять мое слабоволие и снизойти до меня. Отвернитесь от меня, если хотите, если можете. Если вся душа ваша не побуждает вас к прощению, если все сердце ваше не открывается мне, тогда отвергните меня, никогда не говорите больше со мною, ибо я — хоть и грешен перед вами и едва ли заслужил прощение, — я тоже горд; ваше прощение должно быть полным, и дар вашей любви ничем не ограничен.

Пердита опустила взор, смущенная, но счастливая. Ее стесняло мое присутствие; она не смела встретить взгляд своего возлюбленного, не решалась заговорить, чтобы уверить его в своей любви. Она покраснела, и печальное выражение ее лица сменилось счастливым. Раймонд обнял ее за талию и продолжал:

— Я не стану отрицать, что колебался между вами и высшей надеждой, какую может питать человек; но я не колеблюсь более. Возьмите меня, творите из меня что хотите; владейте навеки моим сердцем и душой. Если вы откажетесь составить мое счастье, я нынче же покину Англию и никогда сюда не вернусь. Лайонел, вы слышите меня, будьте же свидетелем; убедите вашу сестру простить обиду, которую я ей нанес; убедите ее быть моею.