Страница 42 из 62
Этот день так не похож на остальные монотонно-тоскливые дни последнего месяца! Не было ярких красок в этой жизни. Нет их ни в рассказах, повторяющихся по десять раз незаметно для рассказчика, ни в однообразном стуке шахмат о протертую доску, ни в стоянии молчаливым кружком у печи во время топки ее, ни в унылом пении «трубадуров», заканчивающем каждый день. И теперь не хочется касаться всех этих оттенков серого. Но жизнь течет и меняется. Быть может, впереди пред нами большие переживания, за их напряжением забудется серая нитка, которая нудно тянулась из клубка этой бесконечной ночи? — Теперь наше бытие далеко от культурной жизни. Как далеко — мог бы заметить только посторонний человек. Любопытно было бы посмотреть со стороны на дикую напряженность охоты во тьме, потом на кровавое пиршество у убитого медведя. И здоровые и больные пили горячую медвежью кровь. До этого дня я не был кровопийцей, но сегодня горячо расхваливал эту жидкость, не подавая вида, что она мне противна: я знал, что в нашем положении кровь лучшее средство от цинги. Им одним спасаются самоеды и русские на всем побережьи Ледовитого океана. Большинство вняли моим увещаниям. К сожалению, два, более слабых «ревматика» Зандер и Коршунов не поверили похвалам напитку и отказались наотрез. Седов попробовал, но не мог пить.
Конечно, картина сегоднешнего дня необычна даже для нас. Но сторонний наблюдатель заметил бы, как обтрепалась одежда, далекая от заботливого женского взгляда, насколько люди привыкли ходить грязными и небритыми.
Полярная ночь прекрасна. Вокруг чудеса. В небе роскошное празднество. А на земле…
23 декабря. Прекрасное северное сияние. Наблюдали его я и Визе. Сначала над горизонтом поднялись столбы, слабо окрашенные внизу оранжевым цветом. Через десять минут столбы соединились лентой вроде дуги. Южный конец ленты, разделяясь на три луча, стал подниматься. Когда сияние достигло средины небесного купола, верхняя лента вдруг закружилась вихрем. Мы ясно видели, как она разделилась на отдельные ленты, поворачивавшиеся в зенит огненным колесом, кидавшим снопы бриллиантов. То же повторилось при прохождении второй ленты. Третья лента стянула к себе все огни неба. В то время как столбы и лучи всех цветов радуги, подтянувшись к одной точке, заиграли острыми блестками, в средине неба, залитого белым светом, происходила бешеная игра: свертки лент один за другим развертывались и выбрасывали вниз блестящие полосы, а вдогонку им бежала волна пурпурного света. Все это непередаваемо словами. Жалки пред небесным светом хитрые потешные огни — изделие человеческих рук.
Бедняге Коноплеву хуже. Ноги его под коленями распухли, уже не может ходить. Больной очень крепкий человек, но вынужденная неподвижность лишает его свежего воздуха.
В небе прекрасное зрелище. На земле у нас — страдание и уныние. Прекрасна ли ночь? Ее гнет чувствуют все живущие здесь. Каждодневность быта тяжела. — Где же истинное лицо полярной ночи, — в тишине ли ее, умиряющей все страсти, в красоте ли неба, усеянного звездами, и в зрелищах, роскошь которых, не видев, невозможно представить? — Или же во вчерашней земной картине, когда под занесенным такелажем собрались небритые люди с черными зубами на распухших деснах и со странно блестящими глазами? При свете фонаря эти люди, не отличавшиеся от своих собратьев удалых, сибирских охотников на ошкуя, — погружали кружки в жидкость, казавшуюся черной, зачерпывая ее из брюшной полости только что убитого медведя, и пили. — И над ними сияло чудесами небо.
Глава пятнадцатая
25 декабря. Рождество. Проснулся с мыслью: вот второе Рождество. Кто разбудит в утро зимнего праздника ровно через год?.. Или — опять проснусь от песни ветра?
Седов перед обедом сказал речь, — голос его слабо звучал в этот раз. Призыв соединиться в тесную семью и слова ободрения больным, потеряли что-то, раньше убеждавшее и подвинчивавшее.
Тяжел долг начальника экспедиции. Больше всех в ободрении и поддержке нуждается сам Седов. Но он не может высказать своего уныния, как ни худо на его душе: ведь все ждут слова вождя. За исключением нескольких самостоятельных людей, все привыкли иметь впереди вожака, а Седов истинный вождь. До сих пор за ним идут слепо: он образец смелости, широкой расчетливости, образцовый капитан, — матросы в него влюблены.
Кто знает, что теперь на душе Седова? Планы его давно пошатнулись, а болезнь, если она продлится еще две-три недели, безжалостно разобьет все мечты о полюсе. Но то, что на сердце, начальник экспедиции ни в каком случае не может вынести наружу. Ни колебаний, ни сомнений, ни слабости тела не может показать сильный дух; таким духом обладает Седов, срезать его может только смерть.
В этот праздник мы, здоровые, из всех сил старались организовать праздничное веселье. Иллюминация кают, богатый ужин, номер журнала, — все как в прошлом году. Казалось по временам, что удалось отогнать тяжелые мысли больных.
1 января 1914 г. Новый год. Встретили его тостами и пушечной стрельбой, но без веселья. Стоят упорные холода с резкими ветрами. 29 декабря был сильный шторм при -38 °C. И сегодня я гулял два часа при ветре в 16 метров в секунду с той же температурой. Даже малицу пронизывает ветер. Ходим с отмороженными щеками и подбородками. Моя каюта во льду. Оледенение дошло до самого пола. Поверх льда на стенах и на потолке по утрам вижу слой инея — это влага моего дыхания за ночь. Могучий ледник на койке достиг вышины полуметра при толщине около двадцати сантиметров.
Удивительна привычка. По ночам я не особенно зябну, хотя покрываюсь теми же двумя одеялами, что и в России. Приходится, впрочем, на ночь надевать лишнюю фуфайку, а лед в ногах закрывать листом резины. Кроме меня раздевается на ночь только Визе, остальные, по выражению Павлова, «давно опустились на дно». Температура в каютах по ночам опускается до -6°, — бывает и ниже. Днем в кают-компании от Г до 9° выше нуля; чаще всего — градусов пять. В каютах холоднее.
Когда в каютах от 0 до 5 градусов, мы мерзнем, хочется надеть меховую куртку. Я удерживаюсь, — тренируюсь на холод, к тому же и куртка одна. Слабое место всех — ноги: они вечно мерзнут. Обувь поизносилась, а хорошую пару все берегут про запас. В коридоре же на полу постоянная влажность, ноги у всех мокры. Чтоб согреть их, необходимо высушивать валенки в то время как топится печь. Как только затопится печь в коридоре — а это отрадное событие случается два-три раза в день — вокруг источника тепла собирается все население «Фоки». Тридцать или сорок минут пока горит огонь, печи не видно: она закрыта обувью. За первым слоем — второй: ее держат в руках люди, толпящиеся вокруг. Они стоят на одной ноге, подобно аистам, другая — босая протянута к печке. Случаются легкие ссоры из-за несправедливого распределения мест:
— Вчера в первом ряду был и сегодня туда же. Ловкай! Нет, брат!
Попробую описать день на «Фоке».
Я уже с шести часов не сплю и слышу все звуки нашего обиталища. Первый — покашливание штурмана в его каюте, по старой морской привычке он просыпается раньше всех. Потом слышу на кухне возню: встал Лебедев, — теперь он боцман. В 7 часов Лебедев идет по матросским каютам, доносится его иронически-вежливый голос:
— Господа, доброе утро! Каково почивали? Извините, что побеспокоил. Милостивые государи, позвольте попросить вас встать!
В ответ раздаются не столь утонченно-вежливые слова и звуки. Как бы то ни было, люди начинают шевелиться и, лязгая зубами, поругиваясь, вылезают из-под одеял. Одеваться не нужно: все спят одетыми. Тотчас после любезного приглашения вставшие идут на кухню за кипятком.
День начался. Рассказывают сны. Рядом в буфете Кизино стучит посудой, потом затапливает в кают-компании печь. Спустя полчаса температура поднимается, тепло чрез открытую дверь доходит до меня, размаривает. В восемь часов Кизино обходит каюты членов экспедиции неизменно повторяя изо дня в день все одни и те же слова: «пожалуйте кофе пить». Доходит очередь до меня. Я совсем не расположен вставать: уловка Кизино давно известна, кофе не готово и будет подано не раньше девяти. Я вылезаю из-под одеяла в начале десятого и сажусь за кофе с черным хлебом. У своей лампы в коридоре уже сидит Инютин за шитьем сапог из нерпичьей шкуры, бегает в машинное отделение Кузнецов, вспарывает консервные жестянки Пищухин. Из клубов пара, распространившихся от кухни по всему коридору, доносится голос Линника, — он чинит шлейки и разъясняет Пустошному нечто из мудрого опыта, как управлять собаками.