В ледяных просторах

Какое-то неудобство разбудило. Я не сразу понял, что подо мной не мягкое кресло. Странно, — ощущение сырости. — Оттаял снег? Желая устроиться поудобнее, я повернулся на другой бок и почувствовал, что лег в ледяную воду. Брезент уже погрузился в нее, когда, просунув руку под мешок, я стал исследовать причину сырости: палатка опускалась в воду. Молодой лед, не выдержав тяжести сугроба и людей, прогнулся и с каждой минутой оседал все больше. Я поспешно вылез из мешка и разбудил товарищей. Наша одежда и рукавицы, сложенные в изголовьи вместо подушек, успели вымокнуть.

Мы барахтались во мраке тесной палатки, выбирались, расстегивали, обрывая, застежки у входа и разгребали руками лаз через сугроб. — Нужно торопиться. Когда мы подняли спальные мешки, вода была уже по щиколку, — все вещи плавали. Раскопав выход, принялись выбрасывать вещи — не трудно вообразить с какой поспешностью все это делалось! Палатку вытаскивали из-под снега, стоя почти по колено в воде.

Свирепствовала по-прежнему буря. — О, какими несчастными казались мы себе! В самом деле: мы не могли даже спрятаться от этой ужасной бури. Конечно, можно поставить палатку в другом месте. Но спальные мешки — ведь они промокли насквозь, вся одежда на нас — тоже не в лучшем состоянии! Отсырела последняя коробка спичек, вода проникла даже в бензиновое огниво, — мы не могли развести огня, чтоб подсушить хоть немного одежду; лежать же в эту вьюгу мокрыми насквозь, значит обратиться в ледяную сосульку. Волей-неволей нужно идти: на ходу не замерзнем.

Началось новое блуждание во тьме. Мы брели в оледенелых одеждах со снежной маской на лицах, — остановиться нельзя, пока не просохнет на ветру одежда. Луна ушла за горизонт, шли больше наугад: было так темно, что глаз не видел компасной стрелки. Через девять часов мы набрели на какой-то высокий мыс. Предположив, что пред нами мыс в проливе Мелениуса, мы должны были, держа прямо на восток, выйти к Рубини-Року. Направились по этому курсу, готовые вернуться к исходной точке… в случае, если б по этому направлению Рубини-Рока не оказалось. Через два часа увидали как привидение в тумане грозные скалы Рока. Еще полчаса — и утром 6 декабря измученные собаки остановились у борта «Фоки».

Когда наши молодцы стали спрашивать, где же медведь, Пустотный пробурчал, глядя в сторону:

— Ладно, хоть свои-то шкуры принесли.

Вместо медвежьего мяса нас покормили в праздник остатками Гусара.

12 декабря. Монотонность и тьма. На Новой Земле даже в самые дни солнцеворота слегка светало. Здесь рассвета нет. При ясном небе на юге в полдень слегка сереет, — это не заря; серый оттенок не освещает, ночь темна по-прежнему.

В жилище нашем уныние. Здоровье всех, за малыми исключениями, пошатнулось. Седов еще до экскурсии жаловался на слабость десен; в эти дни они сильно распухли. Признак цинги у такого крепкого человека тревожит всех.

14 декабря. Тихий день, — 24 °C. После обеда вышел прогуляться. Поднявшийся ветерок пронизывал заслуженную куртку, — малица пригоднее для таких температур. Я навестил медвежат и побрел в свою каюту.

Медвежата сейчас на привязи. На днях они снова начали производить метеорологические наблюдения и сломали один из лучших термометров. Седов приказал посадить проказников на цепь. Узники привыкли к тому, что я выношу им каждый день сладенький кусочек. При моем приближении они издают веселое ворчание, становятся на задние лапы, чтоб рассмотреть, что у меня припасено, шарят по карманам, забираются лапой за пазуху и тщательно обнюхивают: не спрятан ли где-нибудь сахар или монпансье. Я люблю чувствовать на руке их теплые мягкие губы, — как будто любимая лошадь берет трепещущими губами кусок соленого хлеба. Иногда мы боремся, — только не с Васькой: его характер слишком сумрачен для игр. Кормим медведей теперь только раз в неделю, — но до медвежьего отвала.

Вечером роскошное северное сияние. Ни на Новой Земле ни здесь не достигало оно подобной силы игры и красоты.

Началось полосой света. Такие полосы обычный тип сияния на Земле Франца-Иосифа. На этот раз вслед за полосой вспыхнули еще несколько лент. Эти ленты продержались недолго, только одна — вблизи зенита осталась неподвижной на всем протяжении с востока-северо-востока на З.-Ю.-З. Эта полоса иногда расширялась, иногда суживалась, становилась мутнее, по временам в ней проявлялась слабая игра, — тогда лента походила на гигантский занавес, протянутый через все небо. Он колыхался, как бы от дуновения ветра, мутнел, разгорался и опять превращался в мутную реку света. От нее отделялись рукава, превращавшиеся в занавесы. Кроме главной полосы в разных местах неба вспыхивали причудливые туманности и световые фигуры. Сияние в этот период было сильным. Седов, Павлов, Сахаров и Визе вышли полюбоваться. В это время могучая полоса усилила игру, но ничего особенно-красивого не было, исключая разве короны, очертившейся слабым намеком. Подождав с четверть часа, зрители ушли; остались я и Визе. Мы не раскаялись.

Вскоре корона потянула к себе многочисленные ленты, они превратились как бы в продолжение ее лучей. Все это было красиво, но скорей по формам, чем красками: свет гигантской звезды раскинувшейся по всему небу, оставался тем же обыкновенным светом бледно-голубого газа. И вдруг, как по сигналу, — все изменилось. Корона разлила яркие лучи до горизонта. Они сверкнули, как бы перевернувшись по оси, превратились в ярко-цветистые ленты. А в центре короны началось неизобразимое ни словами, ни красками — волшебный фейерверк.

Вспыхивали и гасли лучи самых разнообразных цветов. На этом пестром фоне извивались по временам какие-то странные змейки, их сменяли снопы огня, — пятно в середине короны казалось тогда кратером светового вулкана. Кратер извергал — то снопы, то полосы зеленого огня, то разворачивавшиеся ленты.

Я и Визе, забыв про легкое одеяние, не замечая дрожи, смотрели на игру цветов и форм в состоянии близком к экстазу. Праздник света длился недолго. Огни стали гаснуть, как потухающий фейерверк. Центральная лента прояснилась, а закрывавшие ее лучи рассыпались по всему небу, как будто корона разметала их.

18 декабря. Вчера и сегодня опять сильное сияние.

Я многократно пробовал фотографировать это явление, но не имел успеха: очевидно, химическая сила лучей его ничтожна. Короткие выдержки дают на пластинке только намек, при более продолжительных — получается размазанное пятно.

19 декабря. Болезни на «Фоке» усиливаются. Утром Зан-дер почувствовал, что ему плохо — температура прыгнула на 40°. Слег Коноплев. Десны Седова кровоточат; распухли ноги, одышка, сонливость и слабость. Вполне здоровых на судне только семь человек: я, Визе, Павлов, Сахаров, Лебедев, Пустотный и Линник. У Кушакова тоже распухли десны. Кушаков убежден, что все больны «пятнистым ревматизмом». (Очень редкая и мало исследованная болезнь.) Оставшиеся здоровыми, — на подбор — все воздерживающиеся от солонины, относятся к определению нашего ветеринара и всей его врачебной деятельности с большим недовернем. Беда в том, что лечение цинги и пурпурного ревматизма противоположны. Наши больные вместо свежего воздуха и подходящего питания получают огромные порции салицилового натра. Мы, здоровые, пока духом не падаем. Распределив работу, лежавшую на больных, подбадриваем друг друга. Струн спускать не хотим. Готовится номер рождественского журнала. Ежедневно для сохранения здоровья гуляем не меньше двух часов.

22 декабря. Инютин, Кизино и Пищухин поправляются. Продолжительные прогулки по воздуху оказывают хорошее действие. Седову тоже лучше. После обеда он высунулся из каюты и спросил меня, в исправности ли моя винтовка: собаки что-то подозрительно воют. Минуты через три вернулся с прогулки Инютин и сказал, что несколько собак, отбежав к айсбергу, подняли сильный лай. Я и Седов, захватив ружья, вышли посмотреть, в чем дело. Нас скоро догнал штурман с фонарем. Седов шел медленно и задыхался.

Около айсберга, с полкилометра от судна, темными пятнышками копошились собаки. Подойдя шагов на тридцать, мы начали различать, кроме собак еще какой-то предмет — он столь же походил на медведя, как и на кусок снега или торос в снегу. Собаки держались полукругом, примыкавшим к ледяной стене. Нам казалось странным, что белые Ободрыш и Разбойник рядом с медведем в темноте выглядели почти черными. Шагах в двадцати Седов выстрелил, я тотчас же за ним. Медведь взревел и бросился бежать с быстротой оленя — мы не видели еще такого быстроногого. Когда собаки вцепились в него на ходу, медведь стал вертеться и прыгать, как рассерженная кошка. Я дал по нему выстрел наугад, не видя мушки, — конечно, не попал, ибо медведь бросился бежать еще резвей, чем после первых выстрелов. Следовало бы сохранять осторожность в борьбе с таким зверем, но — в темноте как убить его иначе как в упор? Седов бросился вслед, я же побежал отрезать дорогу с противоположной стены айсберга, крича в то же время идущим от корабля зрителям, что зверь идет на них. Мишка, завидев ряд фонарей, предпочел повернуть и взобраться на айсберг в том месте, где он был пониже, около двух метров обрыва, а дальше наклонная плоскость. Нельзя было не залюбоваться молодецким прыжком: это не медведь, а тигр! Спустя секунду по неровностям льда взобрались на айсберг несколько собак. Начался бой на ледяной наклонной и скользкой плоскости. В несколько секунд медведь подмял собаку, другая с визгом скатилась с обрыва. Седов выстрелил. Медведь спрыгнул с обрыва, но, встретив внизу новых собак, опять взлетел на айсберг и снова смял собаку. Я подошел к самому обрыву и выстрелил два раза, последний выстрел оказался удачным — штурман осветил фонарем медведя, — я разобрал на дуле очертания мушки. Зверь взревел, сделал огромный прыжок, еще подпрыгнул и, облепленный собаками, покатился по откосу и рухнул с обрыва. За ним, как пушинки, — собаки. Из шести выпущенных пуль медведя задели только три: одна оцарапала шкуру, другая пробила ногу, последний выстрел разорвал сонную артерию. Убитый медведь — пушистый самец с серебряной шерстью необыкновенной красоты.