Без черемухи

   Мы сказали, что приедут, и полезли на постель.

   -- Это хорошо,-- сказал дядюшка.-- Ну, что поделывали нынче?

   Мы рассказали, что ходили гулять, топили печку, а сейчас сидели за буфетом.

   -- Это хорошо,-- сказал опять дядюшка.-- А баню еще не топили?

   -- Нет, баню, кажется, завтра будут топить,-- сказали мы.

   -- Пойдете мыться?

   -- Должно быть, пойдем.

   -- С кем же вы пойдете?.

   -- Я с мальчиками, Катя -- с девочками.

   -- Так,-- сказал дядюшка.-- Это хорошо.

   -- Отчего это у тебя такие волосы на руках? -- спросила Катя, сев на пятки.

   -- А у тебя разве нету?

   -- Нет,-- сказала Катя.

   -- Покажи-ка.

   Катя показала ему обе руки ладонями кверху. Дядюшка посмотрел на ее руки.

   -- Да, нету,-- сказал он.-- Ведь я от Адама произошел, оттого у меня и волосы.

   -- От Адама? -- спросила Катя.

   -- Да.

   Мы молчали.

   -- А что, самовар подан?

   -- Должно быть, подан.

   -- Ну, в таком случае надо вставать. Давайте мне сапоги.

   Мы подали ему сапоги. Он, сев в кресло, натянул их за ушки на ноги, и, по обыкновению, не подпрятав ушек, встал.

   Борода у него была смята на одну сторону, а правая щека и глаз были красны от сна. Потом постояли и посмотрели, как он умывался, широко расставив ноги перед умывальником, фыркая и растирая руками короткую красную шею,-- и пошли в столовую.

   На диване у валика дремал старый рябый кот -- наш враг,-- который не понимал никакой игры и на всякое обращение к нему только шипел и царапался лапой наотмашь. Благодаря ему у нас с Катей вечно все руки были изодраны.

   Мы накричали на него, натопали ногами и добились того, что он все-таки спрыгнул под стол, а нам очистилась дорога по дивану к окну.

III

   Большие, напившись чаю, перешли в гостиную, а мы отправились к Тане. Она принесла с чердака неглаженое белье, захватила из передней жестяную лампу и пошла в зал, чтобы там на просторе развесить белье по стульям и катать его.

   Мы пристроились тянуть простыни, взявшись за концы и собрав их сборками в руки.

   Одинокая лампа, поставленная под зеркалом, странно освещала большую комнату, оставляя темными углы.

   Кончив, Таня уложила белье в корзину, потом сняла башмаки, чтобы не стучать, и мы пошли бегать по залу, а набегавшись, сели втроем в кресло и стали говорить.

   -- Давайте потушим лампу,-- сказала Катя.

   Мы погасили лампу и сидели некоторое время молча, глядя на полосу света, под косым углом падавшую на пол из двери гостиной и освещавшую угол подзеркального стола.

   Разговор зашел о страшном.

   -- Отчего это так,-- сказала Катя,-- днем здесь не страшно, а вечером страшно?

   Я сказал, что от темноты.

   -- На чердаке днем светло, а ты пойдешь туда? -- сказала Катя.

   Я представил себе чердак, где всегда что-то гудит и из разбитых окон, пугая, с шумом вылетают галки, и не знал, что сказать.

   -- А вот за буфетом, хоть и темно, а там сколько угодно можно сидеть. Я вчера с полчаса там просидела.

   -- Это ты сидела, когда рядом в гостиной народ был,-- возразила Таня,-- а в полночь сядешь?

   Теперь Катя не знала, что сказать. Но потом, помолчав немного, по своему обыкновению пустилась в философию.

   -- А отчего страшно бывает? -- спросила она.

   -- Отчего же так не от н_и_х,-- сказала Таня.

   Мы немножко подобрали ноги и промолчали.

   -- А все-таки, самое страшное -- здесь в зале,-- сказала Катя,-- это после того, как дядюшка нас напугал.

   -- Я сама видела, как в этом углу стояло что-то серое,-- сказала Таня.

   -- Ничего ты не видела,-- сказал я.

   -- Нет, видела, видела! Хотите?..

   Мы ничего не хотели; не стали с ней спорить и поскорее переменили разговор, потому что хорошо знали, что ей только дай волю, как сейчас съедет на мертвецов и разбойников.

   Она -- хороший человек и товарищ, но у нее какая-то несчастная страсть -- пугать нас. Бывало, заведет в темный угол под предлогом желания показать что-то интересное, вставит в рот тлеющую спичку и начнет дышать на нас огненной пастью так, что мы, сломя голову, бросаемся в гостиную. Или начнет в сумерки страшные рожи строить, приговаривая:

   -- Посмотри-ка на меня!.. А ты знаешь, кто я?

   А то иногда приедут гости и нас, маленьких, соберется человек пять; она зазовет всех в спальню слушать сказки. Мы усядемся все по-хорошему, рядком на лежанку, она потушит лампу, сядет сама к стенке и начнет рассказывать такое, что на каждом шагу так и сыплются они, ведьмы да мертвецы; потом вдруг на самом страшном месте упрется ногами в стену, а в нас спиной, ухнет и выпрямит ноги. Мы, не удержавшись на гладких плитах лежанки, с воплем все летим на пол, а потом с ревом, кто на четвереньках, кто как, бросаемся на светлое место в гостиную или в столовую.

   Если бы не это, она была бы незаменимым для нас человеком и добрым товарищем. Летом она разыскивает нам в саду удивительно вкусные травы, которые мы набираем себе в подолы, и к отчаянию няньки зеленим все, что не наденут на нас. Выбегает с нами во время первой грозы на дождь и подставляет голову под водосточную трубу.

   У Тани румяные губы, русые волосы, стеклянные разноцветные бусы на груди, которая у нее как-то странно увеличилась к этой зиме. Она звонко хохочет и, когда бегает по зале, так проворно увертывается, что ее трудно поймать. А летом всегда вплетет себе венок из васильков и наденет его на свою русую головку.

   Мы прислушались к голосам, доносившимся из гостиной, там говорили о том, что долго не едут и что поднимается уже метель. И так было странно слышать эти голоса.

   -- Как будто неизвестно, кто говорит,-- сказала Катя.

   Мне были знакомы эти состояния, когда как-то переставишь способность понимания и самые знакомые голоса близких начинают казаться неизвестными и незнакомыми.

   Я сделал так, и мне тоже показалось, что голоса какие-то незнакомые, странные.

   А было уже семь часов. В березнике все сильнее и сильнее шумел по вершинам деревьев ветер и лепил в окна большими, пристающими к стеклу хлопьями. Начинали уже беспокоиться и при каждом собачьем лае высылали Таню посмотреть, не наши ли едут.

   Мы, накинув шубки поверх головы и запахнувшись, так что торчали только одни носы, вместе с нею выбегали в сени.

   Ничего не было слышно. Только равномерно, пустынно, с каждой минутой усиливаясь, шумел ветер в деревьях да изредка, налетая порывами, крутил с угла крыши снег и сыпал им в затишье сеней в лицо, как мелкой сухой пылью.

   От ожидания, что вот-вот сейчас зазвенят сквозь шум метели бубенчики и подъедут к крыльцу сани, нам не терпелось, не сиделось.

   -- Пойдем в гостиную,-- сказала Катя.

   Мы захватили с собой игрушки: Катя -- свою рыжую куклу, я своего плюшевого медведя, проскочили через темную столовую и вошли в гостиную.

   Здесь все сидели на своих обычных местах, за своими обычными занятиями. Дядюшка в теплой куртке, сгорбившись и покуривая папироску, сидел у печки. Крестная на диване с большим платком на плечах. Мать сбоку в кресле с вязаньем на коленях.

   Крестная раскладывала пасьянс. Новые карты приятно скользили по столу. Мы залезли к ней за спину, под платок.

   Балконную дверь всю залепило снегом. А за окном, белея в свете лампы, мотался от ветра выскочивший из-за рамы клок пакли и двигалась по стеклу сухая ветка малины.

   -- Ой, кто это! -- сказала Катя, дотронувшись под платком до моей руки.

   -- Это моя рука.

   -- А я так испугалась, мне показалось, что кто-то чужой.

   -- Тебе всегда кажется,-- сказал я.

   -- Что вы тут возитесь,-- сказала крестная, ощупав нас рукой.

   Мы притихли и стали прислушиваться к голосам и глухому вою вьюги, налетавшей порывами на окно и на крышу балкона, которая гремела железными листами, как будто кто-то ходил по ней.