Граница

— Хан, мы опередили их, но они неподалеку, — у старика, держащего щит, был негромкий голос человека, который знает, что его слова будут услышаны. — Прикажи отогнать лодку от зарослей. Иначе они могут достать нас своими стрелами.

— Не успеют, — хан сунул унизанные перстнями пальцы в рот и оглушительно свистнул. С той стороны запани ему ответил такой же свист. Треск веток и крики, несущиеся оттуда, явственно усилились. — Слышишь?

— Обещай им жизнь, — сказал старик.

— Пусть умрут.

Самоха решил, что им повезло, гребцы на ханской лодке, по менкитскому обычаю, кроме сабель, иного оружия иметь не могли. Он приподнялся, натягивая тетиву, и, встретившись взглядом с чернобородым гребцом, пустил стрелу. На таком расстоянии это было как удар ножом. Чернобородый, приоткрывший было рот, сунулся головой в колени. Рядом с ним страшно закричал, пронзенный стрелой Жуча, другой гребец, который, выпустив из рук весло, повалился на дно долбленки.

— Туда, — махнул рукой хан, заметивший, откуда стреляли. Гребцы ударили веслами по воде, но уже через мгновение еще двое из них были убиты, и долбленку повело по кривой. Хан, спихнув носком сапога труп гребца со скамьи, бросился на его место, схватился за рукоять весла, но старик, прыгнув, как кошка, сбил его вниз, и стрела, посланная Самохой, отколов от борта щепку, плюхнулась безвредно, по другую сторону лодки.

Последней стрелой Жуч уложил менкита, неосторожно приподнявшего голову.

— Самоха, у меня все.

— На весла.

Ветки проскребли по бортам и плоскодонка выскочила на открытую воду, блеск которой заставил Самоху на миг зажмуриться. Лодка менкитов, словно прилипшая к коричневой поверхности реки, казалась брошенной, только чернобородый гребец так и сидел, скорчившись, на своем месте. Однако, залегшие менкиты, очевидно, услышав плеск весел, поняли, что добыча ускользает. Прикрываясь щитами, они попытались продолжить погоню, но с потерей половины людей это было безнадежное занятие. У Самохи оставалось четыре стрелы, их он приберег для последней схватки.

— Как думаешь, уйдем? — спросил Жуч.

— Посмотрим, — Самохе казалось, что плоскодонка ползет по воде, как улитка.

Плавающие деревья попадались все реже — ар-конский берег был не такой обрывистый, а расстояние до него, казалось, не уменьшалось. Между тем черные острые носы менкитских долбленок уже раздвинули заросли запони. Там шла какая-то суета, видно было, как хан машет машет руками, вероятно, подгоняя воинов, но они шевелились вяло, вымотавшись, протаскивая тяжелые лодки сквозь бурелом. Наконец хан перелез в другую лодку, и она сразу пошла вперед, быстро набирая ход, за ней потянулись и другие.

— Вот бы еще плавунец на них напал, — мечтательно сказал Жуч, — представляешь, Самоха?

— Он еще тех не доел, — ответил Самоха.

— Я вот не понимаю, — не унимался Жуч, — этот, молодой, что, и есть хан Бубука Весельчак?

— Что хан, то видно, а других ханов у них вроде и не осталось. Должно быть он.

— Надо было его грохнуть.

— Какая разница? Что-то он мне грозным не показался. Вон, перещелкали его людей, теперь, конечно, только руками махать.

— Так он не грозный… сказано, Весельчак, — никого больше не знал Самоха, кто мог бы, как Жуч, грести с такой скоростью и одновременно трепать языком. Но легкие у Жуча были, как кузнечные меха, а весла в его могучих руках казались игрушечными.

— С чего ему сейчас веселиться?

— Догонят, повеселится.

Тут Самоха заметил, что на том берегу началась какая-то суета, наверно с вышки углядели, что на реке происходит что-то неладное. К небу потянулся черный дымок, значит, дозорные подожгли хворост, сложенный для таких случаев на верхней площадке, на берегу показались несколько человек. Но Самоха понимал, что помощь не успеет, менкиты догонят раньше. Вдруг он с удивлением заметил, как разъезжаются в стороны створки дубовых ворот, устроенных на плотах, перегораживающих устье Синицы.

Речка эта делила Лихоту на две почти равные части и была неглубока, редко где выше человеческого роста. Да и широкой ее назвать ни у кого язык бы не повернулся, ребенок мог перебросить через нее камень. Но вода в ней была чиста, и рыба водилась в изобилии. Со стороны Мсты Лихота была укреплена частоколом, а для того чтобы преградить дорогу варварам, если бы тем вздумалось на своих быстрых лодках подняться вверх по течению Синицы, и были устроены эти плавучие ворота. После того, как однажды летом плавунец из Меты заплыл в городок и сожрал купавшегося шорника на глазах жены и тещи, к плотам снизу были приделаны бревна с шипами, и теперь, в жаркие дни, дети и взрослые безбоязненно плескались в речке. За воротами, там, где Синица разливалась в неширокое озеро, у граничар была пристань. Обычно она пустовала, иногда только какой-нибудь отчаянный купец, который порой даже толком не мог объяснить, из каких его принесло краев, просил огня и крыши. И только тогда ворота с визгом и скрежетом открывались, пропуская ладью под истрепанным парусом к пристани, рядом с которой высилось бревенчатое, двухэтажное здание Гостиного двора, с тесовой крышей, огороженное крепким забором, у которого на время торгов всегда выставлялась охрана с обеих сторон.

А между тем из Водяных ворот выкатился кораблик под желтым парусом, словно выточенный умелой рукой из одного куска дерева, легко двигался он по воде, с каждой минутой увеличиваясь в размерах. Все отчетливее становились видны люди, толпящиеся на палубе. Самохе показалось, что он узнал высокую фигуру отца.

— Жуч, глянь.

Жуч, по-волчьи, всем телом, обернулся:

— Ого. Откуда?

— Утром, наверно, пришли, — ответил Самоха. Главное было то, что кораблик направлялся прямо к ним и успевал раньше менкитов, которые тоже его заметили. Было видно, как они приподнимались со скамей, взмахивая руками.

— Греби, Жуч, греби, — сказал Самоха.

Жуч ударил веслами по воде и хрипло затянул старинную граничарскую песню, уже не один десяток лет сотрясавшую арконские притоны:

Я прошел сквозь стену, я еще живой. Назови мне цену. путь окончен мой!

Самоха подхватил:

— Назови мне цену!

Окованный медью форштевень, над которым грозно скалилась вырубленная из дерева змеиная голова, ослепительно сверкал на солнце, два ряда весел с каждой стороны слаженно опускались и поднимались, вспенивая коричневую гладь Мсты. Высокий борт, покрашенный зеленой, кое-где облупившейся, краской, прошел совсем близко, волна качнула плоскодонку.

Пайда Белый, старший брат, белая рубаха, широкий ремень перевязи через грудь, шея обмотана алым шарфом, кинул Самохе яблоко, а отец Пайда Черный показал кулак. Остальные граничары приветствовали побратимов хохотом и свистом, колотя по щитам рукоятками мечей и сабель.

Среди них сновали чернобородые, кудрявые матросы, одетые, как все матросы на свете, в рванину, у одного из них на голове была железная шапка, украшенная петушиными перьями.

Жуч бросил весла и с хрустом потянулся:

— Дай куснуть. Самоха разломил яблоко:

— Держи.

Долбленки менкитов замедлили движение, сгрудились в нерешительности, и вот стали разворачиваться, но минута промедления стоила им двух лодок. Одна, с ходу протараненная парусником, разломилась пополам, было видно, как в момент удара какой-то менкит, встав в полный рост, рубанул саблей по форштевню и бросился в воду, затем раздался треск и крики. Парусник пошел дальше, оставив за кормой обломки, за которые цеплялись те кому не посчастливилось сразу пойти на дно. Одного грани-чары успели зацепить багром, и теперь его, бешено дергающегося, волокло следом за парусником.

Вторая лодка, уже перед самой запанью налетела на топляк и потеряла ход, а еще через минуту с палубы парусника ее засыпали стрелами.

Остальные долбленки ушли. За ними гнаться не стали, опасаясь плавающих бревен.

Жуч и Самоха наблюдали это, развалившись на скамьях. С шедшего назад парусника им кинули конец. Самоха затянул узел на кольце, вделанном в нос лодки, ее дернуло, и она понеслась с непривычной для себя скоростью, шлепая днищем на невысокой волне.