Граница

Клепилу вдруг словно подменили, воинственно выставив вперед бороду, он поджал губы и процедил:

— Не по уставу деете, старшины. Не по заветам пращуров наших, земля им пухом, творите. Много власти берете. Как бы не надорваться вам под этой ношей.

— Да ладно тебе, законник, — усмехнулся Пайда Черный, — тоже мне поход, десять дней туда, десять обратно. Да и деньги не бог весть какие, вон за тот мед, что Самоха с Жучем нынче взяли, на архонском рынке вдвое больше дадут. Хотя и деньги нам не лишние. Сам говоришь, учителя нанимать надо. Да и пора Лихоте каменной стеной обзаводиться, а то этот наш вал знаменитый и дитя переплюнет. И корабли строить. Сколько в Хемуле сегодня менкитов утопили? А своих ни одного не потеряли. Вот мастеров корабельных еще пригласить, да хоть бы и хурренитских. Мы их работу видели.

— А за вольность граничарскую сколько на архонском рынке дадут?

— Да что ты в самом деле окрысился, Клепила? — удивился Жуч и тут же получил от Черного Пайды звонкую затрещину.

— А ты не встревай, когда старшие бранятся.

— Вот это правильно, — сменил ведун гнев на милость. — Вот это по уряду нашему граничарскому. А учитель это хорошо. И не только чтоб грамоте учил, но и географии, потому прокиснем здесь, в Пойме сидючи, а мир большой.

— Да что же это такое? — хватаясь за ушибленную голову, вскричал Жуч. — Что же за уряд такой граничарский, целый день меня по голове колотить? Или других голов в Лихоте не осталось?

— Это устройство твоей башки виновато, — поразмыслив чуточку, сказал Самоха. — Редкая оплеуха пролетит мимо. Попробуй, может, уши прижимать, что ли.

— Да, — согласился Клепила, — чего-чего, а уши у Жуча знатные, раскидистые.

Мелита принесла Жучу и Самохе стопки белья:

— Может баньку затопим?

— Некогда, мать. Мы уж в речке выкупаемся по-быстрому, — сказал Самоха.

Задний двор усадьбы выходил на Синицу, которая текла внизу под тыном. Выйдя через хорошо упрятанную в кустах сирени от посторонних глаз калитку побратимы спустились к речке. Вода прогретая за день, но все же прохладная, приятно освежала. Самоха лег на спину и под несмолкаемый лягушачий хор, гремевший над речкой, отдался ласковому течению, и уставившись на бледный круг луны, поплыл, раскинув руки, мимо родного дома. И даже вроде задремал. Но тут Жуч дернул его за ногу и чуть не утопил.

На берегу Жуч протянул Самохе флакон темного стекла:

— Вот, Мелита велела натереться после купания. Самоха, знавший, что Мелите известно о жучевом невезении с девушками, подозрительно спросил:

— Кому велела? Тебе или мне?

— Обоим, — твердо сказал Жуч.

Оседланные лошади уже ждали у ворот конюшни. Граничары вскочили в седла и, помахав Вильдо на прощание, тронулись в путь. Их лошади процокали по булыжнику Гончарной улицы, который сразу за Земляными воротами, у которых скучали в карауле Поруха Овод и Бул Носопырка, проводившие беззаботных юнцов завистливыми взглядами, сменился, никогда до конца не просыхающей, грязью Архонского тракта. Здесь их догнала повозка Клепилы. Клепила не признавал верховой езды, почитай каждый житель Лихоты наизусть знал твердимое Клепилой как заклинание, о том, что прадеды наши пришли в Пойму пешком, везя ослабевших на телегах, и не гоже нам… Сегодня, вероятно, Клепила числил себя по разряду ослабевших. Запряженный в телегу рыжий меринок Сивка, в обычное время очень неторопливое создание, сейчас двигался с непривычной для себя скоростью.

Виной этому были, подобранные Клепилой у охаянной им корчмы Корнелия Лупы, Лисенок и Пайда Белый, которые, несмотря на то что у Белого был разбит нос, а у Лисенка порвана до пупа рубаха, пребывали в превосходном расположении духа, и от самой корчмы отчаянными голосами пели старинную граничарскую песню про Бабая Сокрушителя, знаменитого тем умением с которым он выпутывался из неприятностей, в которые его без конца заводили природная пытливость ума и живость натуры. У этой песни было множество достоинств, во-первых, она была очень длинной, можно сказать, бесконечной, так что ее хватало надолго. Во-вторых, от исполнителя не требовалось ни слуха, ни, если уж быть до конца честным, голоса. Поэтому любой граничар мог всегда поддержать себя в трудную или в веселую минуту любимой песней. Вся соль была в припеве. Он звучал так: Ай-яй-яй, Бабай! — и петь его следовало как можно громче.

Лихотские девицы Самоху и Жуча всерьез не принимали, в отличии от Пайды Белого и Панты Лисенка, которые считались завидными женихами и поэтому могли позволить себе многое. Впрочем когда кавалькада свернула с тракта на обсаженный вековыми липами проселок и показались огни Поганого хутора, повозка Клепилы отстала. Обернувшись, Самоха увидел, что остановилась она возле бревенчатого мостика, перекинутого через Девий овраг, на дне которого клокотал Девий же ручей. Вода в нем, даже в самую жару, оставалась ледяной. Белый и Лисенок, бережно поддерживая друг друга, сползли с повозки и подойдя к краю оврага, вдруг исчезли, словно их там и не было. Клепила оживленно размахивал руками, но вылезать из повозки явно не собирался.

— Посыпались протрезвляться, — сказал Жуч. — Для Клепилы праздник уже начался.

Почему хутор назывался Поганым, никто толком не знал. Лох Плотник был его третьим хозяином, но сказать, что с прежними хозяевами стряслось что-нибудь из рук вон плохое, было нельзя. Набеги варваров, моровые поветрия, стычки с соседями возле межевых столбов, всего этого в жизни обитателей хутора хватало и не один из них сложил при этом свою голову. Но летопись жизни на других хуторах была не менее богата кровавыми происшествиями, а иначе в Пойме и не бывало. До Лоха хутором владел Дюдя Еловая Шишка, но когда залетные халаши в очередной раз подпалили хутор, плюнул, и, поверив в долг, продал хозяйство пришельцу, у которого ничего не было, кроме топора за поясом. Через год Лох отстроился, через пять — выплатил долг и стал полновластным владельцем.

Жизнь Поймы быстро втянула Лоха в свою орбиту. То он бросался на выручку соседям, то они выручали его. Стрелы свистели над частоколом, лязгали сабли, оборона сменяла нападение, как день сменяет ночь. И все это время Лох работал, не покладая рук. Когда по окрестностям Лихоты огненным шаром прокатился народ Поросячьих рыл, оставив от Поганого хутора одни головешки, Лох, уже при полной воинской справе, присоединился к тысячесабельному граничарскому войску, бросившимся в погоню. Заречье ходуном ходило от топота их коней, а заречные варвары, воспрявшие было при виде первых успехов поросячьих рыл, затворились накрепко в своих острожках, откуда боялись нос высунуть, пока последний граничар не ушел обратно на правый берег. Лох вернулся на пепелище, достал из схрона семена и в который раз начал жизнь заново. Лечко, командовавший в том походе, добился, чтоб Лоху выделили помощь из общей казны.

Откуда на Поганом хуторе взялась Дина Трясогузка, прозванная так за особенность своей походки и непоседливость, никто не знал.

— Пришла. — говорил в таких случаях житель Поймы и пожимал плечами. — Ее дело.

От Лоха у нее было трое детей, но мужем и женой они себя не объявляли. Лох числился новоселом, поэтому. В пределах Поймы это особого значения не имело, привелегий у граничар тут было немного. Ну, право дом поставить в Лихоте, чтоб не трястись вечно в лесной глуши, ежечасно ожидая нападения. Вот, пожалуй и все.

Но в любой другой местности Архонии Лох оказывался совершенно бесправен. Первый же веретенник мог обратить его в рабство, а первый же городской стражник определить на бесплатные городские работы, которые нередко были хуже всякого рабства. Поэтому Лох терпеливо дожидался, пока граничарские старики сочтут его достойным записи в Кленовую книгу, хранящую списки граничарского сословия, и только после этого рассчитывал сыграть свадьбу, что над его детьми не тяготело звание новосела. Это была обычная дорога, для каждого желающего стать граничаром, осилить которую удавалось хорошо если одному из трех.

Лох эту дорогу осилил. Многолетние хлопоты Лечко увенчались успехом и этой ночью на Поганом хуторе ожидался двойное торжество, свадьба и оглашение Лоха Плотника граничаром.