Избранное

— Снимаем. Марина, массовочку прогони еще раз! Чтобы в камеру не пялились.

Снимаем проход по набережной. Вечерний город, толпа, Кирилл — то бишь мой начальник цеха — возвращается со смены, встречает дочку с ухажером, которого он терпеть не может. Разговор. Потом он идет один, переживает, и вдруг навстречу я. Почти нет разговора: откуда, куда, зачем, какой вечер прекрасный… Только дураку непонятно, что они оба кричат сейчас друг другу: я люблю, я люблю, я люблю!.. «Она должна быть скромной. Ты играешь идеальную современную работницу».

Уж куда скромней! Даже не поцеловались всерьез за всю-то картину! По нынешним временам в детском саду уже влюбляются и целуются, соседка рассказывала: дочка-первоклассница пришла из школы: «Мама, я на турнике висела вниз головой, а меня Вовка Дерябин поцеловал, я прямо упала!» Теперь главное внимание юных и нежных отдано потреблению: машина, красивый хрусталь, ковер, платье, туфли — все должно доставлять удовольствие. Секс перешел в разряд доступных удовольствий, любовь перекочевала из сферы высокого в сферу потребления. Правда, наше поколение, к которому принадлежит моя героиня и герой Кирилла, все же другие, любовь для нас запретный и потому по-прежнему прекрасный плод.

Сняли. Игорь постарался, по-моему: замучил «дольщика», передвигающего по рельсам «доли» — тележку с камерой и оператором. Наезд, быстрый отъезд, остановка, снова отъезд… Интересно, как все это смонтируется; впрочем, Валентин Петрович, чего доброго, выбросит сцену.

«Всё, свободны», — сказал режиссер, пошел к такси, закрепленному за группой, сел и уехал, никого не взяв до гостиницы. Черт с ним, поеду в «рафике», не велика барыня. Залезаю в «рафик», прошу Люсю скорее снять грим: голова разламывается, а тут еще эти стяжки. Пока она быстро расплетает и расчесывает мои косички, я, глядя в маленькое зеркальце, отлепляю ресницы и отдаю молоденькой гримерше, провожу по лицу ваткой с оливковым маслом, чтобы снять пленку грима, не пропускающего воздух. Промокаю лигнином, лицо все равно лоснится, но до гостиницы доеду неумытая, уже темно почти. Опускаю зеркальце — и вдруг вижу Саньку и Игоря Сергеевича. Саша стоит, облокотясь спиной о парапет, согнув в колене высоко оголенную ногу и уперев подошву в гранит парапета. Одно плечо выше, другое ниже, шея изогнута, наклонена к плечу, но точно молоденькая козочка моя дочка — все эти ломаные линии изящны. Игорь Сергеевич басит что-то, размахивая руками, смотрит на Сашку восхищенно, а та усмехаясь слушает, в глазах — ощущение своей женской власти, так знакомое мне.

Я отвожу взгляд, расстегиваю дрожащими руками сумочку, чтобы сложить зеркальце, тяну губы в улыбке.

— Что же мы не едем? — спрашиваю я. — Кого ждем? Я устала.

Помимо воли голос делает взлет, почти взвизг. Люся и помощница переглядываются, Люся быстро кончает расчесывать меня, помощница кричит:

— Саша, Игорь Сергеевич, вы едете? Анастасия Викторовна устала, торопит.

— Едем! — отзывается Саша, подбегает к «рафику» и, облапив меня по дороге, пробирается на заднее сиденье.

Игорь, опершись толстыми ладонями о косяки дверного проема, суется в «рафик», смотрит на меня с полуотсутствующей улыбкой, переводит взгляд на Сашу, снова возвращается ко мне, и вдруг глаза его серьезнеют. Не успела я прибрать свое лицо, не хватило сил. Жалкое, смятое и растоптанное. Смотрит на меня Игорь долго, произносит неторопливо:

— Саша, а мама у нас не заснет. Нам — еще одно кино, а она вон какая вся… Вы валяйте поезжайте, мы пешочком… Анастасия Викторовна, вы же любите пешком ходить!

— Спасибо за чуткость, Игорь Сергеевич, — говорю я, слыша, как слеза звенит в моем голосе. — Но сегодня у меня, увы, нету сил идти пешком. Саша вам составит компанию. Иди, Сашок, я лечь хочу. Завтра, слава богу, выходной, хоть этого типа не увижу!

Опять срыв при группе. Нынче же будет известно. Но — плевать.

— Мама, Андрей приехал, ты что! — смеется Саша. — Я лечу на крыльях любви к себе в номер.

Чувство некоторого мстительного удовольствия охватывает меня: я и забыла, что сегодня прилетает мой зять — вырвался на воскресный день. Он актер, у него тоже съемки, но их экспедиция в пределах досягаемости.

Игорь Сергеевич созерцает мое лицо, потом так же молча опускается на колени и стоит. У блатных, что ли, научился дешевой театральности? Девочки в «рафике» хихикают, но мне почему-то приятно.

— Королева, снизойдите.

— Не балаганьте, Игорь, вы же не мальчик, — говорю я, стараясь, чтобы голос был сердитым, но внутри уже начало оттаивать.

— Мама, — смеется Сашка, — мне каждая секунда дорога! Игоря не переупрямишь. Выйди, ради общества. И выясняйте отношения.

В интонации — неуловимое превосходство, сознание, что в ее силах изменить ситуацию. Это снова цепляет меня, но мне очень хочется выйти и остаться с Игорем, пройтись с ним одним, просто так…

Я выхожу, «рафик» уезжает, Игорь, отряхнув колени, молча берет меня под руку, мы идем по набережной, уже темно, и, слава богу, никто на меня не пялится, никто не узнает. Утешение во скорбях дневных начинает осенять меня.

— Ты не обедала? — спрашивает Игорь. — Я тоже проспал. Но жрать хочется. И выпить. Зайдем в этот мусорный ящик?

Впереди — стеклянная, освещенная изнутри коробочка какого-то кафе. Я молча киваю. Мы заходим. Игорь отыскивает в углу свободный столик, убирает с него грязную посуду на соседний; добыв из карманов куртки газету, стирает разводы томатной подливки, хлебные крошки и пивные лужицы, вешает куртку на спинку алюминиевого стула.

— Чтобы фраера не думали, что ты тут их ждешь. Сиди. Я пошел, чего-нибудь добуду.

Я достаю из сумочки десятку, он берет не ломаясь. Во-первых, любая «звезда» всегда пользуется случаем «поставить» оператору, а во-вторых, оклад у него двести рублей, молодая жена с сынишкой и машина, которая уж я-то знаю во сколько обходится. К тому же когда-то он был при больших деньгах, посорил ими вволю, видно не придает им значения. Однако я слышу где-то глубоко в себе неудовольствие оттого, что Игорь так легко принял эту десятку. Я люблю, потому жажду уважать, возвеличивать, идеализировать…

Я сижу спиной к залу, мне видна черная полоса Волги, проблески заводей и низко — малиновая в оранжевость прорезь в плотности неба. Сейчас мне кажется, что эпизод удался, что, может быть, когда все смонтируется, когда наложится звук, все будет не так уж и плохо… Я почти счастлива.

— Ты где? — раздается над моим ухом голос. — Все проигрываешь эпизод?

Горячие сосиски — горкой на тарелке, маринованные кильки с яйцом, хлеб и два стакана.

— Ну. — Игорь наливает по трети стакана водки, сует бутылку в карман куртки. — Первый раз мы с тобой пьем. Так за это.

Мы чокаемся, пьем, глядим друг на друга поверх стаканов, молча ждем, пока «достанет». Его большое, всегда словно бы спросонья, длинное лицо розовеет: достало. Он улыбается.

— Ну вот как хорошо. Целый месяц хотелось. Ешь.

Я сижу спиной к залу, меня никто не видит, до меня никому нет дела, и потом, я немножко пьяная уже, счастливо пьяная — можно человеку немного свободы в его трудной сдержанной жизни? Я улыбаюсь Игорю, руками укладываю на кусок хлеба кильки, половинку яйца, посыпаю зеленым луком.

— Во! Сделать тебе?

— Сделай. — Игорь наливает еще. В том, как он торопится к хмелю, нет противного, он добр и трогателен сейчас.

— Держи. — Я протягиваю ему самую прекрасную в мире закуску, снова чувствую себя талантливой, повелительной, веселой, красивой!..

— За мою любимую актрису.

— За Сашеньку, что ли? — не удерживаюсь я. — С удовольствием. Лишь бы она была здоровенькой!..

— За нее потом. Сейчас за тебя. С восемнадцати лет влюблен в тебя. С твоей первой роли.

Сижу, счастливо расслабившись, мысли добрые и веселые ходят во мне, иногда достигая сознания, иногда незарегистрированно растворяясь в естестве моем, оставляя после себя только ощущение, что мне хорошо. Мне смело. Я не помню, когда за последние десять… нет, сорок пять лет мне было так хорошо и смело. Я могу говорить что хочу, могу пойти по всем столикам улыбаясь и петь, чтобы всем было хорошо.