Лёха

Боец Семенов

Все получилось как нельзя лучше, даже удивительно. Начать с того, что еще на подступах к деревушке встретился толковый пацаненок, потому как хоть и говорил не совсем по-русски, а все было понятно в разговоре. Так и оказалось – немцев в деревушке нет и вряд ли приедут – мостик через топкий ручеек кто-то недавно разобрал, а за деревней дальше лес, тупичок тут, в общем, нечего тут немцам делать. Старший из пятерых мужчин, что тут жили, опять же очень удачно оказался сам бывшим воякой – осел тут еще во время Империалистической, женился, так и жил, часть жителей была теперь его прямой родней. Так что общий язык нашли быстро. Поторговались, конечно, не без этого, но и сапоги и корову Семенов пристроил весьма удачно. Получили и хлеба, и картошки, и сала.

Еще и вечерять посадили как званых гостей, с почетом. Народу набилось – вся деревня считай, благо что маленькая. Ну Семенов с Петровым знали, что такое манеры, держались как подобает, церемонно, сдержанно, Жанаев тоже не подкачал, а вот потомок оплошал – лопал, как свинья, и стаканчик держал неправильно – без оттопыренного мизинца, некультурно. А ему как раз стакан дали, стеклянный, настоящий городской. Остальные-то пили из разномастной посуды, потомка уважили, потому как были на нем летная диагоналевая гимнастерка с голубыми петличками и старшинской «пилой» из четырех рубиново-красных треугольничков, хорошие хромовые ботинки и брюки полушерстяные, что для крестьян сразу означало – он тут в группе самый старший. Красавец, как на картинке. Зато потомок пока лопал – помалкивал, и Семенова это вполне устраивало.

Поддерживать беседу пришлось, таким образом, самому Семенову, что он аккуратно и делал, стараясь больше слушать. Хозяин, назвавшийся Евграфом Филипповичем, после третьей чарки сам разговорился, благо нашел свежих слушателей, а вот остальные поскучнели физиомордиями – видно, слышали все это от деда не в первый раз. Дед оказался бравым, Георгиевский крест получившим за захват германского броневика, и по рассказу судя – да, ловко у него получилось: и пулю в смотровую щель водителю загнать, и по люку грохнуть прикладом, и рявкнуть: «Ком хераус!»[7], так что и впрямь оба бронекатчика пошли делать «хераус», заодно отстрелив деду два пальца на руке, а он их в ответ прикладом зашиб. Дед горделиво показывал искалеченную клешню, потом поведал, что попал в эту местность на излечение, а тут и войне конец, и началась «р-р-рэволюционная катавасия», от которой голова кругом пошла. Но он решил в это не впутываться. Повоевал уже, хватит, и потому не ввязывался по возможности в разборки тех и этих, а бегало тут много всяких – не только белых и красных. Вот и остался жив и здоров, а кто драться лез – тут их по лесам и болотам много лежит.

Семенов вежливо слушал, кивал и соображал, что как-то уж очень намекающе речь старика звучит. Не, ну тут понятно – время уборки урожая на носу, сено опять же убирать надо, работы сейчас полно, потому в деревушке лишние руки не были бы обузой. Это-то ясно. Опять же вон молодайка на потомка смотрит зазывно – ясно дело, не прочь бы охмурить и замуж выйти, за летчика-то любая рада, вон он какой сидит пышный и даже «курица» на рукаве золотом вышита… С красным носом, правда, кавалер. Но женщине-то это не помеха – еще и полечит, и поухаживает. Нет, точно глаз положила – как человек опытный и бывалый – как-никак женат уже три года и дети есть – Семенов был совершенно уверен, что томные взгляды молодухи он совершенно правильно оценил. Вот Жанаев спокойно сидел и чинно, не торопясь ел, и на него таращились только детишки, возможно впервые увидев такого диковинного азиатского человека. Там, где сидел Петров, как раз стало шумно – токарь, накатив на грудь, распустил пышный павлиний хвост из словес, расписывая свои героические подвиги, и вот его внимательно слушали. В общем, застолье шло, как подобает, достойно и приятно. Наконец и потомок набил брюхо и стал не так выделяться своим поведением. Семенов успокоился, только посматривал на деда: мало ли, вдруг затеет старый хрыч послать кого, чтобы новую власть известить, что тут-де окруженцы есть… Оно, конечно, вряд ли. Но бдительности терять не следует. Потому пил Семенов аккуратно.

Надо заметить, что он правильно оценил поведение своих товарищей – Жанаев действительно чувствовал себя отлично. Его накормили, и никто не трогал. Но вот чего не представлял себе наблюдательный Семенов – что Жанаеву хотелось обратно, воевать. Не потому, что он любил воевать, просто знал: пока война не кончится, он не поедет к своей Сэсэг[8]. А кончиться война может, если они победят. А для этого ему, Жанаеву, надо идти и воевать. Потому ему было хорошо, но хотелось поскорее вернуться на войну. Чтобы вернуться домой.

И Евграф Филиппович, ветеран Империалистической, тоже думал не вполне так, как предполагал молодой еще Семенов. Не любил Евграф Филиппович советскую власть, хотя и не сказать чтобы сильно от нее потерпел. Однако мыслей, чтоб не пустить сюда этих вояк или сдать их германцам, и в голову не пришло. Да и как сказать, сдать… Германцам?! Это ж дело такое, что красные али белые – это одно, а германцы – они всегда германцы! Свои, бывало, зверствовали и почище, да все одно: те – германцы… И все тут!

Потому мысли у Евграфа Филипповича были совсем другие – как бы уговорить этих крепких молодых мужиков не искать ходу до своих, а остаться тут. И работа, и защита, да и бабы, опять же, вон как смотрят… В этом Семенов, как крестьянин, угадал верно. Но и тут старик немного глядел иначе. Семенов ожидал подсознательно, что дед обратится к нему. Но для старика Семенов был не той фигурой – в знаках различия старый солдат разбирался неплохо и потому сразу решил для себя, что старший здесь – летчик. С ним и надо говорить. Но напрямую Евграф сказать все не решался – вон старшой-то их, из этих, что на еропланах летают, сидит себе молча, ни слова не говорит. Умный, значит, командир, хоть и молодой.

А с умным торопиться не след.

Да и помнил Евграф Филиппович насчет воинского долга и прочего: вспоминать не любил, но и не забудешь, что с иными за отказ воевать было. Потому решил отложить это на потом. Пока решил послушать, что заливает тут солдатик с городскими ухватками. И слушал.

Семенов тоже слушал и немного удивлялся тому, что его городской приятель в общем-то даже и не привирает. Что особенно удивило – в общем, простецкие ситуации в изложении языкастого черта Петрова становились красочнее и… впечатляюще, что ли. И первый налет ревущих дурниной самолетов, и бесконечное окапывание, и трупы на дорогах, и вонь горящей техники, и первый бой – все это становилось не просто обыденной жизнью сотни мужиков, а прямо кино каким-то. И тем более сам Семенов мог бы вспомнить особенно тяжелые моменты только какими-то кусками, словно смотрел в трубку. А Петров – гляди-ка – засек такие детали и нюансы, каких Семенов и не увидел. Вроде на одно смотрели, а видели разное. Да и рассказать бы все это так цветасто, как токарь, Семенов точно бы не смог. А если бы и изложил – получилось бы очень сухо и сдержанно. Да и не стал бы многое рассказывать, ни к чему. Ну вот, например, зачем говорить посторонним людям, что когда серо-синий немецкий танк остановился совсем близко и стал разворачивать башенку в сторону ячейки, где в этот момент Семенов судорожно пытался заменить пулеметный диск, но его заело и никак не получалось оторвать тяжеленный стальной блин – так вот: жизнь перед глазами не проносилась. А тоска свинцовая одолела, впору выть было от злости, когда коротенький стволик танковой пушки неудержимо накатывался черной дыркой прямо в живую душу пулеметчику. И Семенов оплошал, испугался и не нашел ничего лучшего, как присесть в своей тесной вертикальной ячейке, которая в тот момент показалась вертикальной могилкой. И даже на молитвы не хватило времени, когда над головой тошно и оглушающее жахнуло и по спине тяжко ударило, прерывая дыхание. Кому это важно и интересно? Только себя позорить. Семенов с неудовольствием вспомнил, как не мог разогнуться, и страшно стало, что так и будет медленно умирать на дне своей ячейки. Скрюченным, бессильным, нюхая до последнего момента оставшейся жизни кислую вонь сгоревшего пороха из наваленных на дне стреляных гильз. Не сразу понял, что это не позвоночник перебило, а просто свалился сверху сбитый взрывом покореженный пулемет. И кому это интересно? Да никому, и рассказывать такое стыдно и не нужно. Надо же – опытный обученный красноармеец, а не сообразил пулемет с собой захватить в ячейку, на бруствере бросил. У Петрова же все получалось картинно и героически, но при том не вызвало скуки, как высокопарные газетные статьи про героизм.

7

Выходи! (нем.).

8

Сэсэг – цветок (бурят.).