Пан Володыёвский

— Рад служить вашей милости! — сказал Кетлинг.

— Пойдем, пойдем. Глядите, вон как месяц-то высоко. К погоде: небо чистое, светло как днем! Кетлинг об амурах всю ночь готов рассуждать, но только не забывайте, козочки, он притомился с дороги.

— О нет, я ничуть не устал, в городе отдыхал два дня. Боюсь, панны слушать меня устали.

— Слушая вас, не заметишь, как ночь миновала, — сказала Кшися.

— Нет ночи там, где солнце светит, — отвечал Кетлинг.

Тут они расстались — ведь и правда давно наступила ночь. Опочивальня у девиц была одна, и они, как водится, подолгу болтали перед сном, но на сей раз Басе не удалось разговорить Кшисю, потому что насколько одной хотелось поговорить, настолько другая была молчалива, на все вопросы отвечала вполслова — да, нет. И каждый раз, когда Бася заводила речь о Кетлинге, смешно изображая его, Кшися нежно обнимала ее за шею, умоляя оставить насмешки.

— Он хозяин этого дома, — говорила Кшися, — он приютил нас… и тебя отметил и полюбил сразу…

— Неужто? — спрашивала Бася.

— Разве можно тебя не любить, — отвечала Кшися. — Все тебя любят, и я, я тоже…

С этими словами она приближала чудное лицо свое к Басиному лицу, терлась щекой об ее щеку, целовала ей очи.

Наконец они угомонились, но Кшися долго не могла уснуть. Какая-то тревога томила ее душу. Сердце начинало вдруг биться так часто, что она прижимала руки к нежным своим персям, лишь бы унять его биение. Стоило ей закрыть глаза — в каком-то чудном сне, прекрасное лицо склонялось над ней, и тихий голос шептал: «Ты мне дороже целого королевства, дороже, чем скипетр, здоровье и долголетье, жизни самой дороже!»

ГЛАВА XII

Спустя несколько дней пан Заглоба писал Скшетускому письмо, заключив его такими словами:

«А ежели я до коронации к вам выбраться не сумею, не дивитесь. Не мое к вам пренебрежение тому причина, но суть в том, что дьявол не дремлет, а я не хочу, чтобы он пташку из моих рук спугнул и неведомо что подсунул. Худо будет, коли Михалу к его приезду не смогу я сказать: «Эта-де просватана, а гайдучок vacat «Свободен (лат.).». На все воля божья, но полагаю, что, узнав такую новость, Михал не станет упираться, и все без особых praeparationes «Приготовлений (лат.).» уладится, так что приедете к свадьбе. А пока, вспомнив Улисса, придется мне прибегнуть к кое-каким уловкам, вести интригу, хоть и нелегко мне это, ибо всю жизнь правда была мне хлебом насущным, и ею я весь век бы кормился. Но ради Михала и любимого моего гайдучка я готов взять на душу грех, оба они — чистое золото. За сим обнимаю вас вместе с пострелятами и к сердцу прижимаю, всевышнему и его милости препоручая».

Покончив с писаниной, пан Заглоба присыпал лист песком, ударил по нему ладонью и, отставив подальше от глаз, перечел еще раз, после чего сложил, снял с пальца перстень с печаткой, послюнявил ее и хотел было уже письмо запечатать, но в этом ему помешал своим приходом Кетлинг.

— Добрый день, ваша милость!

— Добрый день, день добрый! — ответил Заглоба. — Погода, слава богу, отменная, а я гонца к Скшетуским послать собрался.

— И от меня поклон передайте.

— Так я и сделал. Непременно, подумал я, от Кетлинга поклон передать надо. Пусть доброй вести возрадуются. Да и как не передать поклон, коли я про тебя да про барышень целое послание сочинил.

— С чего бы это вдруг, ваша милость? — спросил Кетлинг.

Заглоба, сложив руки на коленях, долго перебирал пальцами, а потом, склонив голову, посмотрел на Кетлинга из-под нахмуренных бровей и сказал:

— Друг Кетлинг, не надо быть пророком, чтобы предвидеть, что там, где есть кремень и огниво, раньше или позже посыплются искры. Сам ты мужчина видный, но и девам, должно быть, в красоте не откажешь.

Кетлинг смутился.

— Слепцом я быть должен или варваром последним, чтобы красы их не почитать и не отметить!

— Вот видишь! — сказал в ответ Заглоба, с улыбкой глядя на красного от смущения Кетлинга. — Только ежели ты не варвар, то знай, за двумя сразу приударять негоже, так только турки делают.

— Какие у вас, сударь, для таких рассуждений резоны?

— А я безо всяких резонов, так, про себя размышляю. Ха! Ну и хитрец! Столько им наплел про амуры, что Кшися третий день сама не своя ходит, будто ее опоили. Гм! Да и не диво! Помнится, я в молодые годы тоже часами простаивал под окнами у одной черноглазой панны (она на Кшисю была похожа), на лютне бренчал и пел:

Ты в постели сладко дремлешь

И моей игре не внемлешь.

Ля! Ля!

Хочешь, я тебе эту песню взаймы дам, а нет — новую сочиню, мне талантов не занимать! А заметил ли ты, что панна Дрогоёвская давнишнюю Оленьку Биллевич напоминает, только у той волосы как конопля и пушка над губкой нет, а впрочем, именно это для многих милой приманкой служит. Очень уж томно она на тебя поглядывает. И об этом я написал Скшетуским. Скажи, разве неправда, что она на панну Биллевич смахивает?

— Признаться, я этого сходства не заметил, но, пожалуй… Рост, осанка…

— А теперь слушай, что я тебе скажу, фамильные arcana «Секреты (лат.).» открою, а впрочем, раз ты друг, так знай: как бы ты Володыёвскому злом за добро не отплатил — ведь мы с пани Маковецкой одну из этих дев для него приберегаем.

Тут пан Заглоба метнул на Кетлинга проницательный взгляд, а тот, побледнев, спросил:

— Которую?

— Дро-го-ёв-скую, — медленно, по складам сказал Заглоба.

И, выпятив вперед нижнюю губу, насупил брови, подмигнув здоровым глазом.

Кетлинг молчал, и молчал так долго, что Заглоба наконец, не выдержав, спросил:

— Ну и что же ты скажешь на это? А?

Голос у Кетлинга дрожал, но он отвечал без колебаний:

— Не сомневайтесь, ваша милость, ради Михала я ко всему готов и поблажки себе не дам.

— Правду говоришь?

— В жизни своей я повидал немало, и честью клянусь — не дам воли!

Тут пан Заглоба раскрыл ему объятья.

— Кетлинг! Дай себе поблажку, дай, коли желаешь, ведь я тебя испытать хотел. Не Дрогоёвскую, а гайдучка мы для Михала предназначаем.

Лицо Кетлинга осветилось открытой и неподдельной радостью, он долго обнимал пана Заглобу и наконец спросил:

— Они и впрямь любят друг друга?

— А кто, скажи, не полюбил бы моего гайдучка, кто? — отвечал Заглоба.

— И помолвка была?

— Помолвки не было, у Михала старые раны еще не зарубцевались, но будет, будет помолвка. Предоставь это мне! Барышня хоть и своенравна, как ласочка, однако слабость к нему питает, сабля для нее все…

— Я это сразу приметил, ей-богу! — воскликнул повеселевший Кетлинг.

— Гм! Приметил. У Михала еще слезы по покойной не высохли, но уж если кто и придется ему по душе, так непременно наш гайдучок, она и с невестой его сходство имеет, только глазами не так стреляет, потому как моложе. Все складывается отлично, верно? Помяни мое слово — коронация не за горами, а тут и две свадьбы!

Кетлинг, не говоря ни слова, облобызал пана Заглобу и, приложившись щекой к его пылающим щекам, так долго не выпускал его из объятий, пока наконец старый шляхтич, засопев, не спросил:

— Неужто Дрогоёвская так тебе в душу запала?

— Ах, этого я и сам не ведаю, — отвечал Кетлинг, — знаю только, что едва мы встретились и неземная краса ее утешила мой позор, я сказал себе — вот она, только ее скорбящее сердце мое полюбить в состоянии, и той же ночью, вздохами сон отогнав, отдался я сладостным грезам. С тех пор она ни из памяти, ни из мыслей моих не уходит и так душой моей завладела, как королева вверенным и верным ей государством. Любовь ли это или что другое — не знаю.

— Но знаешь точно, что это не шапка, не три локтя сукна на штаны, не подпруга, не шлея, не яичница с колбасой, не фляжка с водой. Если ты в этом уверен, то об остальном спрашивай у Кшиси, а не захочешь — сам спрошу.

— Не делайте этого, ваша милость, — отвечал с улыбкою Кетлинг. — Если суждено мне утонуть, то пусть хоть два дня поживу я с мыслью, что плыву.