Пан Володыёвский

— Светская жизнь мне неведома!.. — тихонько шепнула панна, смущаясь все больше.

— Могу ли я надеяться на помощь вашу? — спрашивал Кетлинг.

— Встаньте, сударь!..

— Могу ли я на вашу помощь надеяться? Я брат пана Михала. Если дом опустеет, он нам этого вовек не простит.

— Воля моя здесь ничего не значит! — отвечала, слегка опомнившись, панна Кшися. — Но вам за добрую волю вашу спасибо.

— Благодарю! — отвечал Кетлинг, поднося к губам ее руку.

— Ха! На дворе мороз, а Купидон-то голый, но, впрочем, в этом доме ему не замерзнуть! — крикнул Заглоба.

— Полно, сударь, полно! — сказала Кшися.

— Я уж вижу: от одних только вздохов скоро оттепель будет! От одних только вздохов!..

— Слава богу, что вы, пан Заглоба, не утратили своего беззаботного нрава, — сказал Кетлинг, — веселый нрав — признак здоровья.

— И чистой совести, чистой совести! — подхватил Заглоба. — Как сказал один мудрец: «У кого свербит, тот и чешется». А у меня нигде не свербит, вот я и весел! Как живешь, Кетлинг?! О, сто тысяч басурманов! Что я вижу? Ты ведь был настоящий поляк — в рысьей шапке да с саблей, а теперь опять англичанином заделался, и ноги у тебя тонкие, как у журавля!

— Я в Курляндии был долго, там польское платье не модно, а сейчас два дня в Варшаве, у аглицкого посла гостил.

— Так ты, значит, к нам из Курляндии пожаловал?

— Да. Приемный отец мой скончался, а перед смертью там же отписал мне еще одно поместье.

— Вечная ему память! Католик он был?

— Да.

— Ну пусть это тебе утешением послужит. А нас ты ради своих курляндских владений не покинешь?

— Здесь хотел бы я жить и умереть! — ответил Кетлинг, взглянув на Кшисю.

А она молчала, опустив долу длинные ресницы.

Пани Маковецкая вернулась домой затемно, Кетлинг встречал ее почтительно, словно удельную княгиню. Она хотела было уже на другой день подыскивать себе в городе дом, но, как ни противилась, вынуждена была уступить. Рыцарь на коленях так долго ее молил, ссылаясь при этом на братство свое с Володыёвским, что она сдалась. Решено было, что и пан Заглоба погостит еще: столь почтенный муж в доме — лучшая защита от злословья. Да он и сам рад был остаться, потому что от всей души привязался к гайдучку и лелеял тайные планы, для коих его глаз был нужен. И барышни повеселели, а Бася сразу же открыто приняла сторону Кетлинга.

— Сегодня выбираться поздно, а где сутки, там и неделя!

Ей, как и Кшисе, Кетлинг понравился, он всегда женщинам нравился, а Бася к тому же до сей поры никогда еще не видела иноземного рыцаря, если не считать офицеров наемной пехоты, людей и попроще, и менее знатных; она ходила вокруг него, раздувая ноздри, потряхивая светлыми вихрами, и глаза ее светились детским любопытством, таким откровенным, что пани Маковецкая украдкой одернула ее. Но Бася все равно не сводила с него глаз, словно прикидывая, каков-то он на войне будет, и наконец, не удержавшись, подошла к пану Заглобе.

— А хороший ли он солдат? — спросила она потихоньку старого шляхтича.

— Лучше не придумаешь. Видишь ли, опыт у него великий, с четырнадцати лет служил королю, против англичан за праведную веру выступая. Знатный дворянин, что и по манерам его лицезреть можно.

— А вы, ваша милость, видели его в бою?

— Тысячу раз… Стоит — не дрогнет, коня по холке треплет и о нежных чувствах говорить готов.

— Это что, мода такая говорить о чувствах?

— Все модно, что небрежение к пулям подтверждает.

— Ну а в рукопашной, в поединке он каков?

— Ого-го! Увертлив как бес, тут и говорить не о чем!

— А против пана Михала устоит?

— Нет, супротив Михала он пас!

— Ага! — воскликнула Бася торжествующе. — Я так и знала! Сразу подумала — пас! — И захлопала в ладоши.

— Стало быть, ты сторону Михала держишь? — спросил пан Заглоба.

Бася тряхнула головой и умолкла: и только из груди ее вырвался глубокий вздох.

— Эх, да что там! Рада, потому что наш!

— Но заметь, гайдучок, и заруби себе на носу, если на поле брани лучшего солдата трудно найти, то для женских сердец он еще более periculosus: «Опасен (лат.).» ни одна перед ним не устоит! Купидон у него на посылках.

— А вы об этом Кшисе скажите, мне материя эта незнакома, — сказала Бася и, обернувшись к панне Дрогоёвской, позвала:

— Кшися! Кшися! Иди сюда, я что-то тебе скажу!

— Вот я! — отвечала панна Дрогоёвская.

— Пан Заглоба говорит, что ни одна особа перед Кетлингом не устоит, глядеть на него опасно. Я смотрю, и как будто бы ничего, а ты?

— Бася! Бася! — строго, словно читая мораль, произнесла Кшися.

— Признавайся, нравится он тебе?

— Опомнись! Знай меру! И не болтай всякий вздор, пан Кетлинг идет сюда.

Кшися не успела еще и сесть, как Кетлинг приблизился и спросил:

— Смею ли я сим славным обществом насладиться?

— Милости просим! — отвечала панна Езёрковская.

— Тогда спрошу смелее — о чем шла речь?

— О любви! — выпалила, не задумываясь, Бася.

Кетлинг сел рядом с Кшисей. Минуту они молчали, потому что Кшися, обычно умевшая поддержать беседу и светский тон, в присутствии этого рыцаря как-то странно робела. Наконец он сказал:

— Правда ли, разговор шел о столь возвышенном предмете?…

— Да! — тихим голосом отвечала панна Дрогоёвская.

— Я был бы счастлив услышать ваши мысли на сей счет, сударыня.

— Простите, сударь, мне и смелости, и ума на такой ответ не хватит. Тут, пожалуй, за вами первое слово.

— Кшися права! — вмешался Заглоба. — Говори же!..

— Ну что же, спрашивайте, сударыня! — отвечал Кетлинг.

Он устремил взор к небесам, задумался, а потом, не дожидаясь вопросов, заговорил тихо, словно сам с собою беседуя:

— Любовь — тяжкое бремя: свободного она делает рабом. Как птица, пронзенная стрелой, падает к ногам охотника, так и человек, сраженный любовью, припадает к стопам любимой. Любовь — это увечье, человек как слепец, кроме нее, ничего вокруг не видит…

Любовь — это грусть, ведь когда еще мы проливаем столько слез и вздыхаем так тяжко? Кто полюбил, тому на ум нейдут ни наряды, ни танцы, ни охота, ни игра в кости; он часами сидит, обняв колени, и тоскует так тяжко, будто близкого друга лишился.

Любовь — это болезнь, ведь влюбленный бледен лицом, под глазами у него тени, в руках дрожь, он худ, помышляет о смерти или бродит как безумный, с нечесаными кудрями, сто раз на песке милое имя пишет, а когда имя сдует ветер, говорит: «Несчастье!..» и заплакать готов…

Тут Кетлинг на мгновенье умолк. Кто-нибудь сказал бы, что он погрузился в раздумья. Кшися слушала его слова как музыку, всей душой. Ее оттененные темным пушком губы были приоткрыты, а очи устремлены на рыцаря. Волосы лезли Баське на глаза, трудно было догадаться, о чем она думает: но она тоже молчала.

Вдруг пан Заглоба громко зевнул, засопев, вытянул ноги и сказал:

— Из такой любви шубы не сошьешь!..

— И все же, — продолжал снова рыцарь, — хотя любить тяжкий труд, без любви еще тяжелее на свете, что тому роскошь, слава, богатства, драгоценности или благовония, кто любви лишился? Кто из нас не скажет своей любимой: «Ты мне дороже целого королевства, дороже, чем скипетр, здоровья и долголетья дороже…» Влюбленный рад был бы жизнь отдать за свою любовь, а стало быть, любовь дороже жизни.

Кетлинг умолк.

Барышни сидели рядышком, дивясь его пылкости, и умелому красноречию, искусству столь чуждому польским воякам. Даже пан Заглоба, который под конец вроде бы задремал, вдруг встрепенулся и, моргая, стал поглядывать то на девиц, то на Кетлинга и наконец, проснувшись окончательно, громко спросил:

— О чем беседа?

— Хочу сказать вам спокойной ночи! — отвечала Бася.

— Ага! Вспомнил: рассуждали об амурах. И к чему пришли?

— Отделка богаче плаща оказалась.

— Еще бы! А меня сон одолел. А может, и жалобы эти: мечтанья, стенанья, воздыханья. А я возьми да и придумай для складу — засыпанье. И мое слово самое верное, потому что час поздний. Спокойной ночи честной компании, и не докучайте мне больше своими амурами… Боже, боже! Кот мяучит, пока шкварки не съест, а потом знай сидит да облизывается… И я в свое время был вылитый Кетлинг, а влюблялся так страстно, что себя не помнил, баран мог бы меня под зад рогами поддать, я бы не заметил. Но на склоне лет мне всего милее добрый сон, особливо если обходительный хозяин не только до постели проводит, но и напоит так, чтоб голова сама клонилась к подушке.