Страница 72 из 148
— Я вас понял, — тихим голосом перебил Беннет. — Пожалуйста, выдайте лекарство. У меня там больная в шоке.
— Конечно, конечно.
Фармацевт повернулся и молниеносно принес препарат.
В следующую субботу между итальянской и негритянской группировками произошла разборка, результатом которой стало около десяти раненых, в том числе молодой негр с пулевым ранением в грудь из самодельного пистолета.
Заниматься им поручили Беннету. Вдвоем с сестрой они проворно доставили раненого в первую свободную операционную на этаже. Сестра побежала готовить шприц, а Беннет нагнулся, чтобы поближе осмотреть рану. Но стоило ему распахнуть рубашку у парня на груди, как тот прохрипел:
— Эй, мужик, не тронь! Позови мне врача!
— Я и есть врач, — сказал Беннет как можно спокойнее.
— Не надо мне мозги пудрить, здесь черных врачей нет. Зови мне начальника!
Беннет хотел было возразить, но тут вошел Хеб Гласс, такой же, как он, интерн, и попросил совета относительно доставшегося ему больного со множественными ножевыми ранениями.
Беннет повернулся к коллеге, чтобы вполголоса обсудить его проблему, а раненый завопил:
— Вот! То, что нужно! Пусть он меня лечит! Эта дырка в груди меня убьет. Скажи доктору, мне нужна срочная помощь.
Беннет спокойно объяснил Хебу ситуацию.
— Да пошел он! — с негодованием прошипел тот, — Радоваться должен, что попал к врачу с твоими руками!
Но самолюбие Беннета было настолько уязвлено, что он уговорил Хеба поменяться пациентами.
И, ни слова не говоря, зашагал в другую операционную, чтобы начать зашивать больного, который либо будет менее разборчивым, либо (еще лучше) окажется без сознания.
— Боже мой, ну постарайся проявить благоразумие!
Генри Дуайер, доктор медицины, пытался урезонить Черил, которая кормила Роз-Мари, их четвертого ребенка. Был предрассветный час, и он только что вернулся с изнурительного тридцатишестичасового дежурства в родильном отделении госпиталя Бостон-Мемориал.
— Хэнк, пожалуйста, перестань орать — детей разбудишь!
— А мне-то что? Разве они дают мне поспать после каторжной работы во имя хлеба насущного для них же самих?!
— Хэнк, они всего лишь маленькие дети. Как, ты считаешь, я им должна объяснить, что такое интерн?
— Черил, это твоя проблема. Ты — мать. В нашей семье с отцом всегда обращались как с королем.
— Ой, простите, ваше величество. Правильно я поняла — ты от рождения умел ходить на горшок?
— Это тут ни при чем. Серьезный разговор, а ты все увиливаешь.
— Дорогой, никакого разговора не нужно. Католическая церковь однозначно запрещает противозачаточные средства. Или ты окончательно утратил веру?
— Послушай, не надо только меня ловить на эти поповские штучки. Я больше не чувствую за собой никакой вины. А кроме того, если ты решила тыкать мне в нос Библию, то не забудь апостола Павла, Первое послание к коринфянам: «Лучше вступить в брак, нежели разжигаться».
— Я не пойму: что ты хочешь доказать?
Она так экспрессивно взмахнула рукой, что ее сосок выскочил изо рта маленькой Роз-Мари.
Хэнк почти исчерпал аргументы. Ну как такая сексуальная (или в недавнем прошлом сексуальная) женщина, как Черил, не поймет, что мужчине в расцвете сил необходим регулярный секс, даже если некоторые ханжеские девушки католической веры и считают его грязным делом?
Он присел рядом с ней на корточки, чувствуя, как ноют мышцы от беготни по больничным лестницам.
— Дорогая, я «разжигаюсь». Я отдаю этой проклятой клинике душу и тело, но один маленький кусочек берегу специально для тебя. Я ясно выражаюсь?
Маленькая Роз-Мари захныкала. Хэнк нахмурился, приняв это на свой счет. Черил притянула детскую головку обратно к груди.
— Хэнк, я понимаю, у тебя есть определенные потребности, но ты же врач! Как ты не поймешь, что только что родившая женщина…
— Я денно и нощно принимаю роды, так что не надо мне рассказывать про послеродовую депрессию. Это только предлог, чтобы я к тебе не лез.
— Перестань, ты несправедлив! Я не сказала, что у меня депрессия. Я просто устала. Скоро я опять буду в форме.
— Ага. И тут же забеременеешь снова.
— Пока кормлю — нет.
— Это все бабушкины сказки, что кормящая женщина не может забеременеть. Я только хотел сказать, что четверо детей — вполне достаточно для любой семьи. Тем более — для семьи начинающего врача.
— Хэнк, но ты уже скоро перестанешь быть начинающим. Как только тебе дадут постоянное место, все наши проблемы закончатся. А кроме того, ты же знаешь, мои родители рвутся нам помогать.
— У меня есть гордость, — лицемерно возразил он. — Я не принимаю подачек от тещи с тестем. Единственное, о чем я прошу, это уважение. Всякого мужа надо уважать.
— Я уважаю тебя, милый. Ты же знаешь: я тебя боготворю.
— Тогда почему ты не уважаешь мои потребности?
Черил заплакала. Слезы лились у нее по щекам, капали на грудь и попадали на лобик младенца.
— Хэнк, я буду очень стараться. Вечером, когда все уснут…
— Ничего не получится, — саркастически заметил он. — Кто-то один всегда орет. Требует к себе внимания.
Она уже не знала, как успокоить его.
— И мы попробуем… как-нибудь предохраняться. — Она не могла заставить себя произнести слово «контрацепция».
Хэнк торжествующе улыбнулся:
— Вот и умница. Девочка моя… Я тут кое-что почитал, так эти таблетки настолько усовершенствовали…
— Про таблетки я ничего не говорила, — с сомнением перебила Черил. — Католическим семьям дозволяется только физиологический метод…
— Физиологический метод?! — взорвался он. — И ты смеешь это говорить после того, как это существо, которое тебя сейчас сосет, именно так и было зачато! Кроме того, это всего лишь повод ограничиваться парой раз в месяц.
Хэнк замолчал. Он вдруг понял, что зашел слишком далеко. Черил рыдала в голос, нависнув над Роз-Мари так, словно хотела защитить ее от разгневанного отца.
Он опять опустился рядом с ней на колени и пробормотал:
— О, прости меня, родная! Но когда попробуешь двое суток кряду не спать, тогда узнаешь, насколько я измочален. Пожалуйста, прости.
— Хэнк, я тебя так люблю! Пожалуйста, не будем больше ссориться.
Отец, мать и дитя несколько минут сидели обнявшись и дружно раскачивались взад-вперед.
И Черил успокоилась.
— Ты завтракать будешь? Как только она уснет, я тебе сделаю французские тосты.
— Да ладно, я в клинике съел какую-то дрянь. Интерны как козлы — все готовы сожрать.
Он встал и направился в спальню, и тут ему пришло в голову, что у интернов есть еще одно сходство с козлами: они необычайно похотливы.
В ночь с субботы на воскресенье приемный покой отделения скорой помощи клиники Беллвью становится похож на армейский полевой госпиталь. У Барни, которому выпало там продежурить тридцать шесть часов кряду, было такое впечатление, будто на улицах Манхэттена идет война.
Как ни парадоксально, но ножевые и пулевые ранения были для врачей самым легким делом. По прошествии нескольких недель он уже наложил на разорванные ткани столько километров швов, что ему вспомнились рассказы Луиса Кастельяно о гражданской войне в Испании: «Я был не столько врачом, сколько белошвейкой».
Постепенно Барни научился накладывать швы в полуобморочном состоянии, так что, оказывая помощь очередной жертве городского насилия, он хотя бы отдыхал головой.
Лечь поспать во время дежурства ему никак не удавалось. Нью-Йорк вполне оправдывал свою репутацию «вечно бодрствующего города».
Он старался найти утешение в том, что о тяготах интернатуры его предупреждали заранее.
«Но почему, — спрашивал он себя, как спрашивали тысячи других молодых врачей до него, — почему у нас такие бесчеловечно длинные смены?»
Ведь ни одна авиакомпания ни за что не позволит своим летчикам находиться в воздухе и половину того времени, которое Барни проводил на дежурстве. За что же так карают интернов?