Пути-Пучи

Назавтра, немного проспавшись, Саша сказал:

- Со спиртом это мы с тобой промахнулись. Надо было сразу яду выпить. Он бы тут же и сдох. А так – настороже теперь. Черт! Черт! Черт! Ну, какая же гадость! Даже и похмелиться нельзя.

Выглядел он хуже некуда. Он еще и не такой страшно тощий был, в самом начале своих мук находился, но все равно видно было, по движениям, по лицу, по глазам – не жилец. Про таких бабушка моя говорила: "Землей пахнет".

Я сказал почему-то:

- А я вот никогда не похмеляюсь. И другим не советую.

Саша, вспомнив, видно, наши многодневные попойки, слабо хихикнул:

- Да уж. Нравоучительный ты мой.

И заплакал. Представляете, как ребенок, горько, беспомощно. Потом умоляюще посмотрел на меня и говорит:

- Вовка, как же я не хочу умирать.

Ну, а я-то что мог сделать? Только смотреть и жалеть. Причем, обратите внимание, совершенно незнакомого мне и даже вовсе несуществующего человека. Да, я помнил Ендобу с детства, но на самом деле я знал, что это ложная память и что был у меня в детстве совсем другой друг – Саша Оснач. Но не мог же я Сашеньке моему Ендобе вот прямо так взять и все выложить! Только смотрел и жалел. И слушал, причем очень внимательно.

В первый же день он похудел килограммов на десять, ну, как минимум, три. Потом отказали ноги, он улегся и больше уже никогда не вставал. С этого момента он и стал мне рассказывать все в подробностях, жадно, повторяясь, в явном страхе, что не успеет. В деталях, иногда жутких, боялся, что после смерти даже от этих воспоминаний ничего от него не останется.

Потом пришла Дина. Черт ее знает, откуда она мой адрес узнала, выкрала, наверное, как все эти пути-пучеристы. Я сразу понял, что это Дина, как дверь открыл. В отличие от Адамова, Дину мой Ендоба описал точно. Мелочевка, фоска, но с такой, знаете ли, с изюминкой. Хмуро на меня поглядела и говорит:

- Так вот ты какой, северный олень. Я пройду?

Это "я пройду" хотя и прозвучало у нее вопросительно, но явно вместо этого вопроса слышался другой: "Ты долго собираешься загораживать мне дорогу, сволочь?". Я ошалело посторонился, она вошла. Она знала.

Она знала, вот в чем вся штука – знала. Я-то думал, что об этом знают очень немногие посвященные, для мира моего как бы даже и не очень существующие, а тут тебе появляется дамочка, почти девчушка, отнюдь не кинозвезда, которая все знает и одновременно не знает ничего, потому что простить не может. Не понимает. Обливает презрением.

Она прошла мимо меня, как бы сквозь меня (в квартире стоял ужасный мусор), сразу же, не спрашивая дорогу, направилась в ту комнату, где лежал Саша. Я, естественно, второпях за ней.

- Ого, - сказала она. – Что это ты разлегся? К тебе дама пришла.

- Привет, - сказал Саша громким голосом (до самых последних дней голос его не слабел почему-то, иногда даже странно было наблюдать такое несоответствие). – Я так и знал, что ты явишься. Потому что я спасибо тогда не сказал. Спасибо.

- Ага.

А дальше они стали молчать.

Такое, знаете, выразительное молчание, но не то чтобы любовное. Сашу-то я могу понять – несмотря на оставшийся громкий, даже трубный, скажем так, голос, говорить ему было все-таки трудно из-за общей слабости, со мной он тоже говорил через силу, живчик какой-то его жег изнутри, понуждая на длинные разговоры, чертовски выматывая его, а с Диной живчик потух. Саша просто внимательно смотрел на нее, и все. Дина же молчала истерически, со спазмами – вот-вот зарыдает. Меня они, конечно, не видели.

Потом Саша все-таки вспомнил о правилах вежливости и спросил.

- Чего пришла? Плохо тебе?

Дина истово закивала.

- Это хорошо, - сказал Саша.

Дина промолчала, только еще один подтверждающий кивок. Глаза, что вот-вот заплачут. В этой блеклой полудевочке-полудамочке было что-то хватающее за душу, что-то прекрасное, до сих пор не пойму, что.

- Это очень хорошо, - повторил Саша. – Я рад за тебя. Ты не знаешь, это Гурман со мной забавляется?

Она снова кивнула, мне почудилась неуверенность в том кивке, хотя вроде бы не врала, да и сам кивок выглядел утвердительным безапелляционно.

- Он умер?

- Там же, - наконец подала голос Дина. Голос был хрипл.

Потом они долго молчали и без всякой любви, серьезно и даже грозно разглядывали друг друга. Дина выглядела несчастной. Саша имел непререкаемо королевский вид праведника, влекомого на костер. Молчание было таким долгим, что я было подумал, что они забыли, о чем говорили прежде, но Саша вдруг заявил:

- Это очень плохо, что он умер. Это почти не дает мне шансов.

- Нет, - хрипло и страшно сказала Дина. – Этого не может быть. Этого не должно быть. Ты сильнее его. Ты сильнее всех. Стоит тебе только захотеть…

- Он мертв, Дина. Его убили, а с мертвецами не спорят.

Дальше у них пошел обрывочный и совершенно сюрреалистический спор на тему, спорят ли с мертвецами, я ничего не запомнил, потому что спор этот был мне непонятен, словно на другом языке. Спор оборвала Дина, сказав подчеркнуто:

- Стоит тебе по-настоящему захотеть, и ты избавишься от всего этого.

Саша вежливо усмехнулся.

- К сожалению, Диночка, нет. Я не тот, за кого ты меня принимаешь. Мои желания… да нет у меня никаких желаний. Что желания?

- Но ты же не старик, чтобы ничего не хотеть!

- Я хуже, я – мертвец.

- Старик хуже. Вон что с тобой этот собака делает, а ты не хочешь ответить.

Голос ее уже не был хрипл, он был звонок, он был даже чересчур звонок, с истерическими, на октаву выше, тонами. Он резал уши, мне хотелось поморщиться.

Саша сказал, помолчав:

- Нет у меня желаний, Диночка, извини. А тебе еще жить.

Она рывком повернулась ко мне.

- Ты (звучало как плевок)!!! Ты!!! Ты ведь можешь! У тебя-то ведь есть желания! До черта желаний, так помоги же ему!

Я сделал мудрые, понимающие глаза.

- Чем, девочка, чем?

- Хоть ты и сволочь, - в истерике кричала она, - но ведь все-таки он твой самый старый друг, всего-то и надо, чтобы ты захотел, чтобы он захотел.

В сущности, она была права, со своей точки зрения, и поэтому я немножко подумал.

- Я вас не понимаю, Дина. Я, конечно, с удовольствием, но… Я абсолютно не понимаю, чего вы требуете от меня.