Пути-Пучи

Маску я нашел сразу. Лежала она на холме, наполовину заваленная землей и мелкими камнями; попробовал поднять ее, но даже с места не смог сдвинуть.  Однако не удивился я чуду такому – ожидал от маски золотой колдовства, любого, не этого, так другого.

Тогда я подумал и засыпал ее совсем, и перчаткой своей прикрыл, чтобы потом узнать место, сам же вернулся в замок и сказал Гобьеру:

- Цела твоя маска, Царь всех воров!

Во весь рот Гобьер улыбнулся

- За это отблагодарю тебя и ничего не отберу, - сказал. – И триста шестьдесят три года никто отобрать не сможет. Множь достояние свое, эн Бертран, рыцарь, и потомкам накажи, чтобы множили – триста шестьдесят три года будет ждать тебя и род твой удача во всех делах, а что будет дальше, не знаю.

Встал и ушел, на прощанье мне улыбнувшись странной, но уже знакомой улыбкой.

И вот что я думаю, сидя сейчас перед переписчиками моими, Лудольфом и Бернар-Гильфором (все-таки странно, что двойное у него имя, сам уверяет, что из знатного рода, но не верю я), - правы, я думаю, были люди, когда ненавидели слуг Пути-Пучи, пусть даже и не знали, кто они такие и чем занимаются. Верить им нельзя, поклоняться им нельзя, помогать тоже нельзя. Увидишь умирающего из них – плюнь в его сторону и уйди как можно скорее.

Неправду сказал мне Гобьер Козья Шапка, из сельского сумасшедшего в единый час превратившийся в Царя всех воров почти на четыре столетия вперед. Не принесла мне счастья встреча с Гобьером, хоть и правда, ничего не отобрал он. Только в том же году, ближе к зиме прошел по моим землям Арнкель из Мавахлида со своим войском и вконец меня разорил, оставив мне одни лишь голые камни замка. Все слуги мои, все воины, охотники, земледельцы и свинопасы, все до одного были погублены либо силою взяты в войско, я сам едва участи такой избежал. Ни коней у меня не осталось, ни быков, ни собак, ни хоть какого-нибудь оружия, кроме того, что я потом сам себе вырезал из дуба и ольхи. Остались со мной из челяди только Лудольф и Бернар-Гильфор, да и то потому лишь, что после встречи с Винцентом попортились они головами, и Арнкель, человек суеверный, не посмел их тронуть; единственное, что они могли потом делать, так это записывать за мной слова мои, если перья найдутся, тушь да какая-нибудь бумага. И род мой не продолжится на триста шестьдесят три года, потому что нет у меня детей, да и чем бы кормил я их, если б были?

И еще мысль праздная часто гложет меня – кто же на самом деле победил в той ужасной битве, свидетелем которой я нечаянно стал? Видел я Гобьера живого после нее, но покоя не дает мне та ухмылка, которую послал он мне, уходя. Та же бесовская гримаса, что и у Винцента!

А иногда думаю я теперь, что прилепился ко мне тот Винцент криволицый сам по себе, а не я его подобрал из любопытства простого и желания скоротать время; и прилепился единственно для того, чтобы написали переписчики мои, Лудольф и Бернар-Гильфор, слова его, сказанные будто бы мне, а на самом деле словно бы продиктованные для кого-то другого, а затем я сохранил бы эти слова и передал дальше. И боль адская жжет сердце мое, потому что не решаюсь я ни предать огню эти записи, ни сделать так, чтобы сохранились они для дальнейшего прочтения. Не знаю кем, но не мною.

Весь день у Саши был сломан. Покушение совершенно выбило его из колеи, он не поехал, как собирался, на Войковскую выбирать внутренние двери для своей новой квартиры и присмотреть более пристойную сантехнику вместо древнего и вдобавок неисправного унитаза в неустранимых коричневых потеках (сам того не заметив, он превратился в обыкновенного долларового вора, хотя и называл себя Отбирателем, и начал потихоньку прибарахляться – вот, квартиру купил, первую попавшуюся, просто так, сходу); вместо этого он до самого вечера проторчал в одной комнате, безостановочно меряя ее шагами.

Смерти он не боялся, но и готов к ней не был, а потому просто не мог заставить себя выйти из дому, хотя кончились и хлеб, и сахар, да и мясного на обед ничего не было. Зрелище Бобика-Шверценеггера с толстенной дурой в руках заворожило его, и он многое отдал бы за уверенность, что не увидит больше такое снова до конца жизни. С интервалом в несколько минут он подкрадывался к балконному окну, по-шпионски, чуть-чуть, отодвигал занавеску и начинал пристально, метр за метром, изучать двор и выходящие на него окна двух соседних домов. Бобик либо пряталась очень профессионально, либо поджидала его в другом месте – во всяком случае, через свое окно Саша ее не видел.

Потом, примерно в три часа дня, резко зазвонил телефон. Саша вскинулся и замер, словно киногерой, наконец-то пронзенный роковой пулей. Он с изумлением и страхом уставился на аппарат. До сих пор ему никто не звонил – редкие шапочные знакомые вообще не знали его номера, звонить мог только кто-то из Пути-Пучи, и Саша догадывался кто.

- Поверяет, сука, дома я или нет! – дрожа от возбуждения, сказал он сам себе – кажется, вслух.

Телефон прозвенел еще три раза и умер.

Саша перевел дух, но, как оказалось, напрасно, потому что он тут же зазвонил вновь, мерзость эдакая. Дальше он мучил Сашу не переставая.

Это был новенький "Панасоник", плоский, цвета слоновой кости и с целой кучей разнообразных сервисных функций, но без определителя номера и автоответчика – здесь лажанулся Саша, а мог бы купить нормальный аппарат.

Саша купил его под воздействием импульса, уж очень ему понравилась эта японская штучка. Он не особенно горевал, когда позднее выяснилось, что бывают еще модели с автоответчиком и определителем номера. Автоответчик и определитель можно было купить отдельно, продавался еще и громадный факсовый аппарат, Саша так и решил, что купит все это вместе, но все тянул – на самом деле, родного "Панасоника" ему вполне хватало, тем более, что практически никто ему не звонил, да и он не звонил тоже. Теперь определитель номера очень бы ему пригодился. Сразу бы стало ясно, кто это к нему так отчаянно пробивается.

Телефон визжал непрерывно, звонки превратились в китайскую пытку, а коротенькие передышки эту пытку только усиливали. Саша подумал было выдернуть мучителя из розетки, но потом решил не делать этого, он не знал, как отреагирует на обрыв связи телефонная сеть – то ли короткими, то ли длинными гудками. Подозревал, что длинными, но, слабо подкованный технически, не был уверен и рисковать не посмел.

Потом он вспомнил, что у любого телефона, даже у самых древних конструкций типа "Барышня, дайте Смольный!", должен быть регулятор громкости звонка, даже захохотал от радости, когда вспомнил. Саша внимательно оглядел свой "Панасоник", но на передней панели ничего подобного не обнаружил.

Если вы знакомы с телефонами этой марки, то вам, наверное, известно, что регулятор громкости находится сбоку, а если точнее, то на том боку телефонного корпуса, который слева от передней панели. Саша этого не знал. Телефон, которым он пользовался до того, с диском номеронабирателя, весь обмотанный синей изолентой, потому что неоднократно падал и трескался, имел этот регулятор на днище, причем спрятанный так, что если и знаешь, где он, то все равно приходится долго искать.

Вот Саша и взял этот свой беспрерывно звонящий "Панасоник", большим пальцем прижимая трубку к контактам, перевернул его и начал внимательно изучать днище. В конце концов телефон, естественно, выскользнул у него из пальцев, упал на пол, отчего Саша сдавленно вскрикнул.