Пути-Пучи

Мы сняли засовы с ворот, опустили мост, прошли по дороге, что вела вниз, и вышли в поле, что отделяло замок от моей родовой деревни Борнель-сюр-Гавардан, по воле Господа пришедшей в упадок; Винцент, как и прежде, шел впереди, крепко держа меня за руку.

Перейдя мост, он к деревне, однако, не пошел, а повернул направо, туда, где темнел лес со странным и древним именем Октаблус Афовибо. Никто не знал, почему так называется этот лес, никто не знал также, почему до сих пор держится это столь неудобное для языка имя на том лесе и что оно означает. Не знаю, по какой причине, но мне с детства казалось, что это слова проклятия колдовского. Говорили, что водится в том лесу  нечистая сила, однако рубили его без всякой опаски, да и я имел привычку охотиться там, правда, только в светлое время – в темное страхи одолевали.

Никто в том лесу не жил, кроме бастарда Гобьера Козья Шапка, хромоногого человечка росту маленького и с порченной головой, собиравшего для меня хворост и ягоды. Был тот Гобьер пуглив и всегда молчал, если же заговорит, то речью невнятной, и никто не понимал, что он говорит, замолкал быстро и глаза прятал – глаза же были безумны. Козьей шапки на нем уже лет десять как не было, а был капюшон, весь в дырах, и из дыр тех волосы его торчали словно хвосты крысиные; рубаха его была из самой грубой ткани "сагу", но и та порвана во многих местах, а ноги босы; особенно смешны были перчатки без пальцев, сшитые из ветхих лохмотьев; и запах шел от него. Как дикое животное, он нелегко покорялся ласке, в любую минуту готов был отпрыгнуть в сторону и бежать, потом возвращался, весь сжавшись и дрожа в предчувствии неизменных побоев, на которые щедры были мои селяне – били его часто, всячески смеялись над ним, но кормили при случае, одевали, и, полагаю, защитили бы, если б кто на Гобьера напал всерьез; правда, на таких некому нападать. Говорили, что видит он то, чего не видят другие, а что видят – не замечает.

Подошли мы к холму перед лесом, тому, где за месяц до того жгли смолу, и остановились.

- Здесь будет! – сказал Винцент и стал тих, так тих, словно смерть тих, тише самой нечеловеческой тишины. Даже не дышал, словно бы исчез он, хотя за руку меня по-прежнему держал крепко.

Друзья мои и слуги мои, все, кого ни спроси, скажут, что я не пуглив, я уже говорил об этом, но в ту ночь страх смертный проник в мою душу, шелохнуться не давал, вот какой это страх был.

Луна была скрыта низкими облаками, дождь шел, громыхали где-то грома, но молнии не сверкали и, казалось мне, пахнет серой, хотя сейчас, успокоившись, думаю я, что это был просто запах, исходящий из старых смолокуренных ям.

Приглядевшись, увидел я, что на самой вершине холма человек стоит неподвижен, и как будто бы к нам спиной. И в тот момент, когда я это заметил, бродячий метафизик Винцент отпустил мою руку.

Оглянулся я, вижу – вот он, только что стоял рядом со мной, и вот теперь на коне сидит, в полном боевом облачении, со шлемом остроконечным на голове; в руках его копье в положении боя, обвивает древко полоска красная, каплет что-то с нее. Конь черен, горбат, огромен копытом роет, грива словно от ветра взвивается, хотя и не было тогда ветра; сам же Винцент, ничтожество, метафизик бродячий, в серые и багровые цвета облачен; и будто бы он и не Винцент вовсе, а совсем не понять кто, потому что на лице его – маска литая из багрового золота с двумя вздыбленными клыками, видел я похожую на одном из гербов аллемандских, отец мой меня учил гербам тем; и никого вокруг нет, но кажется, будто целое войско за ним стоит немо, я даже посмотреть обернулся, но, конечно, не увидел ничего в темноте.

Тем временем опустил Винцент или кто там был на коне вместо него, маску свою ко мне и левой рукой в перчатке кожаной, золотыми нитями пряденной, знак мне сделал (так я и не понял, что тот знак означал) – и тронул коня, и как ветер конь его поскакал, прямо на вершину холма, где некто неподвижно стоял, голову капюшоном укрывши. Тут молнии ударили белые, сразу пять или шесть, уши от грохота адового заложило мне, и в свете ослепляющем умудрился разглядеть я, что человек на холме поворачивается лицом к всаднику, и человек тот мне знаком – Гобьер Козья Шапка, бастард с порченной головой.

Он ладонь ко лбу приложил, от света глаза свои защищая, беспомощен выглядел, и в тот момент настиг его всадник ужасный и копьем что есть силы ударил; о, как громко били копыты! Но пронзить не смог всадник, а лишь только повалил наземь.

Вскочил Гобьер, завыл по-своему, но не побежал прочь, а остался ждать всадника, когда тот остановит коня и повернет вспять. Повернулся, сгорбился и руки расставил. Но конь исчез в темноте, и вместо него, весь в молниях, которые били теперь без перерыва, камнем пал на него коршун громадный с золотым клювом; пал, но уже на пустое место, потому что Гобьер волшебным образом к тому мгновению расположился совсем иначе – не отпрыгнул, не отбежал, не переместился, а, по-моему, оказался. Был только что здесь, а теперь находится там – так мне почудилось. Если б я не видел собственными глазами, никогда бы не поверил, что такое может быть, тем более, что со стороны бастарда совершенного, Гобьера Козья Шапка. Сам же коршун под молнию попал; была та молния кровавого цвета и толщиной со столетний дуб, как ударила она, брызги золотые полетели от коршуна; но каждая из брызг тех, еще земли не достигнув, превратилась в животное, походящее на летучую мышь, только гаже. И все они, со скоростью необычайной, направились на Гобьера – тот ожидал.

Далее я не видел, потому что одна из тех мышей оказалась вдруг рядом с моим лицом, и обняла его крыльями, и тысячи коготков на тех крыльях, и каждый коготок мне в лицо впился, боль неописуемую причиняя, и упал я, и лишился сознания, а когда открыл глаза, светло уже было и дождь кончился.

Был я промок насквозь, озноб меня мучил и тело мое болело. Слабым голосом позвал я постельничьего, однако понял сразу, что не дозовусь я его. С трудом я на ноги встал и огляделся, вспоминая постепенно события прошедшего вечера. Еще раз посмотрел я внимательно вкруг себя, и оказалось, что лежу я на самой вершине холма, точно там, где в полночь началась битва, я же стоял внизу; и какая сила перенесла меня на вершину, так и осталось для меня непонятным. Потрогал лицо – вся ладонь в крови оказалась.

И тут увидел я, что рядом со мной человек лежит, и похоже, что мертвый, немало я видел мертвых. Когда пригляделся, узнал в нем Гобьера по прозванию Козья Шапка. Был он весь избит и лежал навзничь, хромую ногу поджав.

Позвал я его по имени – не отозвался. Потрогал – был мокр и холоден, но все же слабо дышал. Вспомнил я тогда бой полночный и подумал, что не простой это человек, Гобьер Козья Шапка, пусть даже он и калека хромоногий с порченной головой. Взвалил я его себе на плечо и понес к замку.

Недолго шел, вассалы мои мне навстречу бежали.

А когда пришел Гобьер в себя, уже в покоях моих, то посмотрел на меня взглядом твердым и сказал:

- Маска.

Не понял я, он тогда повторил:

- Найди маску.

Хотел я слуг послать на холм поискать маску, но решил, поразмыслив, что нельзя слуг в такое дело вмешивать, тайное это дело, не для слуг оно. Вздохнул и пошел сам.