Всегда солдат

- Может, минует, - сквозь дрему произнес Виктор.

Я промолчал.

Гром приближался. Все чаще сверкали молнии, распарывая своими иглами горизонт. Свет их вырывал из тьмы клубящиеся края зловещих облаков, ряды колючей проволоки, сторожевые вышки, грязные стены бараков и продрогших изможденных пленных, отдававших жалкие остатки своего тепла остывшей земле.

Правее могильным провалом зияла свежевырытая траншея. Доносился сладковатый, тошнотворный запах разлагающихся трупов. В отблесках молний я иногда различал торчащие из земли головы и руки со скрюченными пальцами. И тогда казалось, что мертвецы вылезают из гигантской могилы и безмолвно взывают к живым.

А с востока нарастал шум. Если бы это был шум боя! Но фронт проходил далеко и с каждым днем отодвигался все дальше.

Шум приблизился. Запахло сырой землей. Первые капли упали мне на лицо, на ладони. Эти капли были похожи на слезы, на трудные, нечеловеческие слезы, которые я иногда замечал в глазах товарищей по плену.

Я подставил лицо под дождь и лежал не шевелясь. Дождь усилился и наконец хлынул на землю шуршащим, как шелк, потоком. Но никто не вскочил, не поднялся. [91] Люди только плотнее вжались друг в друга, стараясь не пропустить влагу под себя.

Так мы пролежали до рассвета, а утром долго согревались, бегая вокруг барака.

В тот день по лагерю разнесся слух, что для уборки урожая в немецких экономиях не сегодня-завтра начнут набирать пленных. Я и Виктор решили любыми путями попасть в первую партию. Но события повернулись иначе. Вечером у меня начался сильный кашель, подскочила температура. Меня кидало из стороны в сторону, как во время шторма на палубе корабля. В таком виде нечего было и думать появляться на глаза гитлеровцам.

С большим трудом Клементьев разыскал в глубине барака два места: соседи так потеснились, что ноги одного оказались на груди другого. Виктор буквально по соломинке натаскал мне тоненькую подстилку. Несколько дней я отлеживался, выходил только за получением баланды и хлеба. Полицай, давно приметивший меня, часто наведывался в барак и осведомлялся:

- Как там доходяга Сабуров? Не дошел?

- Жив, - угрюмо отвечал Виктор.

- Ничего, к утру дойдет, - обещал полицай и удалялся.

Если он не заставал меня в бараке, то отыскивал в очереди за едой.

- А ну, красавчик, - кричал еще издали полицай, - дай я на тебя полюбуюсь. Парень ты симпатичный и гордый. Жаль с таким расставаться. Как, хлопцы, верно я говорю?

Пленные молчали и отводили глаза. Иногда из толпы раздавался голос:

- Зато с тобой, шкура, не жалко будет расстаться! Но оскорбления не трогали нашего полицая.

- Так-так, - спокойно отвечал он. - Шкура, значит? Доберусь я до вас, горлопанов. Мне все равно, кто кричал. Всем вам обеспечена коммунальная квартира за бараками!

Прошло несколько дней, как я слег. Однажды сказал Виктору:

- Брось ты меня и уходи, пока не поздно.

- Идиот безмозглый, - добродушно выругался Клементьев. - Ты понимаешь, что говоришь! В другое [92] время за такие слова я бы тебя просто прибил. И был бы прав.

- Ладно, прав… тысячу раз прав, - успокоил я друга. - Спасибо.

- То-то! - и Виктор погладил мой влажный от испарины лоб.

К концу недели температура спала, я почувствовал себя значительно лучше. В понедельник мы оба уже «дежурили» у ворот лагеря.

Нам повезло. Часа через полтора к воротам подъехал в тарантасе немец в штатском. Это был владелец экономии. Ему требовалось пятьдесят пленных.

Впереди нас стояло человек тридцать.

- Кажется, наше дело в шляпе, Виктор. Нам бы только вырваться отсюда…

Полицай построил нас в колонну по три в ряд. Начался осмотр. Хозяин экономии, крупный упитанный человек с большими руками, покрытыми рыжим пухом, сам отбирал будущих работников. Каждого кандидата он ощупывал с ног до головы, пробовал мускулатуру, сильными узловатыми пальцами оттягивал вниз подбородок и, пригибаясь, заглядывал в рот.

Если пленный отвечал требованиям, владелец экономии коротко бросал: «Gut». Через час в группе счастливцев оказался и Виктор.

Настала моя очередь. Быстро, точно обыскивая, немец обшарил пальцами мое тело, потом вдруг приподнял меня и опустил на место. Голова у меня закружилась, я качнулся, едва удержавшись на ногах.

Хозяин экономии сплюнул сквозь зубы и отрицательно мотнул головой.

- Прочь! - тут же приказал солдат.

Я не трогался с места.

- Прочь! - пролаял гитлеровец и больно ткнул меня сапогом пониже спины.

Я отошел и, улучив момент, снова пристроился к очереди. Дежурный полицай заметил эту уловку и отогнал меня плеткой. Отбежав подальше, я стал наблюдать за происходящим. Из партии отобранных в экономию выскочил Виктор, но ему тотчас преградили дорогу. Клементьев что-то быстро говорил, указывая на меня. Гитлеровец, упираясь дулом автомата в грудь Клементьеву, теснил его назад. [93]

Подошло еще несколько конвоиров. Счастливцев, попавших в число пятидесяти, вывели из лагеря. Виктор успел помахать рукой.

- Проща-ай - донеслось до меня.

- Прощай, друг, - прошептал я и быстро отвернулся. Меня душили слезы.

* * *

Весь день я был сам не свой. Одиночество страшно всегда. Но вдвойне страшнее было оказаться одному в той обстановке. Одиночество в плену - верная гибель, поэтому даже самые замкнутые люди старались найти себе друга, товарища.

Я стал приглядываться к соседям по бараку. И товарищ объявился.

Он сам искал меня и, как я понял из нашего разговора, давно приметил нас с Виктором, да все не решался познакомиться.

- Побаивался, - сознался Ваня. - Люди разные, и разное у них на уме. Вначале, когда ты с дружком ушел на вокзал, подумал, что с вами каши не сваришь. Потом понял, что вам не лишняя пайка хлеба понадобилась, не еда интересовала, а побег.

- Как ты догадался?

- Да от вас же услышал, случайно. У меня эта мысль тоже крепко засела. Некоторые тут рассуждают так - лишь бы перезимовать, а там видно будет, На этот случай обзаводятся барахлом, которое потеплее, с полицаями дружбу заводят, мелкой спекуляцией занимаются. Сперва и я поддался такому настроению. Скажу честно, даже полицаем стал. Только ты не думай, что я был, как эти зверюги. Ну, шумел иногда на пленных. Так нужно было для виду. А на деле никого не обидел… Однако долго не выдержал. Через месяц отказался. Столько всего нагляделся, что сам себе противен стал. Понял: если не вернусь в барак, крышка мне как человеку. Худеть даже стал от переживаний…

- А может, врешь? - прямо спросил я.

- Я-то! Теперь?!

Ваня побледнел. В голосе его было столько искренности и боли, что я успокоился.

Ваня помолчал, нервно кусая губы. [94]

- Никогда не прощу себе этого, - тихо сказал он и брезгливо поежился, точно угодил в нечистоты. - Ведь что может произойти, когда думаешь только о себе, да за собственную шкуру трясешься…

Знакомство с Ваней несколько рассеяло меня, отвлекло от тяжких мыслей, вызванных внезапным расставанием с Клементьевым. Спал крепко, и мне было тепло. Проснувшись, увидел на себе шинель.

- Спасибо, Ваня!

- Ну, чего там! - смутился он. - Возьми ее себе, а я и так обойдусь. Гимнастерка у меня добротная, да и сам я покрепче тебя.

В тот день вновь набирали пленных для работы в экономиях. После раздачи баланды мы отправились к воротам, хотя не очень верили в удачу.

- Ты, главное, понахальнее, - советовал Ваня. - А может, я с дежурным полицаем потолкую. Он знает меня. Подлец порядочный, но попытаюсь уломать.

В десятом часу из здания комендатуры вышло восемь солдат.

- Сорок человек, - крикнул старший дежурному полицаю.

Собравшихся у ворот было раза в два больше. Настроение у меня упало.

- Мы последние, - сказал я, - до нас очередь не дойдет.

- Быстрее! - приказал Ваня, схватил меня за руку, и мы побежали в голову уже выстроившейся очереди. Пленные зашумели. Подошел полицай.