Ожидание. Повести

Все уже расселись, но свет еще не потух, когда вошли Маша и Демидов. Такой Маши я еще никогда не видел. Волосы ее, гладко зачесанные назад, были — заплетены в косу, свернутую на затылке. Я еще не говорил, что у Маши были длинные волосы, но она их просто скручивала как придется, а то и сплетала в прямую школьную косу с бантиком. В ушах зеленели длинные серьги. Она точно бы знала, что все на нее будут смотреть. И приготовилась. А сама шла, ни на кого не глядя.

Случайно или нарочно, из-за ее маленького роста, Демидов купил билеты в первый ряд. Они сели. А по залу зашушукали. Или оттого, что одни притихли, стало слышно, как другие зашушукали. А кто-то даже присвистнул, когда они сели, и кто-то сказал:

— Ситуация.

А Туся, сидевшая за спиной Демидова, постучала в нее, как в дверь, и пожаловалась:

— Думаете, мне видно? Я за вами, как за горой.

Свет все не гас, словно киномеханик тоже смотрел, чем это кончится, а Туся все приставала. И тогда Демидов молча встал и поменялся с ней местами. Но тут же сзади него подскочила моя хозяйка:

— Ты чего, милый? Я пришла на твою спину смотреть? Нет! Я в кино пришла!

Его стали перегонять из ряда в ряд, пока голос Ивана Анисимовича не сказал:

— Ступай, браток, на свой шесток.

Я оглянулся, как и все. Сзади, как раз в створе прохода, на последнем сплошном ряду у стены сидела Лиля. Возле нее был свободный стул. Демидов пошел туда, и все повернулись к ним лицами, потому что это было интересней любой кинокартины, только Маша и Рита, не шевелясь, смотрели на пустой белый экран.

Наконец свет медленно стал таять и растаял, словно бы испарился, и с экрана ударил марш, под который издавна начинаются новости дня. И тут все услышали шаги Лили и увидели, как ее тень проплыла по экрану. Лиля вышла из зала.

— Молодец, Лилька! — сказал кто-то.

Тогда поднялась и Маша. И тоже пошла. Теперь круглый узелок ее косы заслонил на миг стальные болванки, ныряющие под катки блюминга. Потом они и вовсе пропали: это прошел Демидов. А за ним встал я, сказав Рите, что сейчас вернусь. Я нагнулся и вынырнул из зала. Мне казалось, я сейчас все налажу.

На лестнице Демидов говорил Маше:

— Не знают они тебя.

— Знать-то нечего, — сказала она и легко отстранила его с дороги своей несильной рукой.

Хлопнула уличная дверь. Это Маша ушла совсем. Еще раз хлопнула дверь — это, кажется, рванулся за ней Демидов. И Лили не было. А я почувствовал, что на меня кто-то смотрит сзади. Я всегда это чувствую. На лестнице стояла Рита.

— И вы уходите? — спросил я.

— Я видела эту картину, — сказала она. — Названия никогда не объявляют заранее, хитрецы.

Может быть, правда потому у нас так часто вывешивали афиши без названий, чтобы люди не знали, когда повторение. Художественный фильм, и все.

Еще раз хлопнула дверь. Я подумал: вернулись Демидов с Машей. Нет, вошел Заяц. Рита двинулась прямо на него, как будто его и не было. Растопырив руки, Заяц загородил ей дорогу и пьяно сказал:

— Сколько хочешь с меня? Все отдам!

— Заяц! — грозно крикнул я.

— Ты, клистир, — ответил он, сузив глаза. — Я же мотоцикл на руках ношу.

— Все равно ты дрянь, — сказал я.

— Невежливо, — усмехнулся он. — Так сколько, Ритонька?

И вдруг я его ударил. Я вспомнил, как в детстве еще читал, что боксеры бьют весом всего тела. — Мне главное было попасть ему в лицо. У меня, тоже с детства, боязнь ударов в лицо. Я не знаю, как это можно бить по лицу человека. Ведь это — варварство какое-то, это стыдно. Но я прыгнул прямо с лестницы, выпрямив руку, и всей тяжестью своего корпуса придавил Зайца, потому что Заяц упал. Я поднялся, а он лежал, ерзая лицом по полу.

Рита переступила через него и пошла.

— Я вас провожу, — сказал я.

— Не надо.

— Рита!

— А я вовсе и не Рита, — сказала она, уходя.

По лестнице спускался Иван Анисимович. Его уже вызвал кто-то из дежурных по клубу, то ли не зная, что делать со мной, то ли боясь, что Заяц встанет и убьет меня, то ли боясь Зайца. А может, Иван Анисимович тоже видел картину. Он спускался трусцой и спрашивал, глядя на Зайца:

— Что с ним?

— Это я его нокаутировал, — сказал я.

Тут как раз Заяц приподнял голову, и стала видна кровь, стекающая с уголка его рта.

— Что же это? — злорадно спросил Иван Анисимович. — Образованный молодой человек… Медик… И рукоприкладство? Нонсенс!

— Между прочим, — сказал я, обминая кулак, — в Чили не бывает боя быков. А город Гуаякиль находится в Колумбии.

Я толкнул дверь плечом, потому что рука у меня болела.

Я свернул прямо к Степанычу, чтобы рассказать ему о рукоприкладстве. Он сначала усадил меня пить чай, а потом спросил:

— За что ж вы Зайца ударили, Сергей Гаврилович?

— За дело, — сказал я.

— Ну что ж, — заметил он, помешивая ложечкой в стакане, — мне всегда казалось, что вы деловой человек.

— Степан Степанович, — неожиданно спросил я. — А есть на свете любовь?

— Для кого есть, — сказал он, — для кого нет.

— Почему? — не понял я. — Что она — по выбору? Я ведь без шуточек. Ведь любовь — это так много в жизни… Она…

Он потряс головой, прикрыв свои усталые глаза.

— Она — это человек. Она — это характер.

— Например, Маша, — сказал я.

— Возможно.

— Но почему это всегда так трудно? Говорят — без любви трудно, а получается — трудно с любовью. Когда — так-сяк, то это легко, но ведь для счастья нужно не так-сяк.

— Для счастья много нужно, — сказал Степаныч, похлопав меня по плечу своей длинной рукой. — Работа по призванию. Чувство юмора. Здоровье. Да, да, здоровье, когда все нипочем. От здоровья пахнет счастьем, как от хлеба.

— И любовь, — сказал я.

— Все это не ново, — улыбнулся он. — Мир очень стар.

Он стал подкладывать мне варенья.

В этом доме всегда чай пили с разными вареньями. Из черешни, сливы, смородины, абрикосов и яблок.

— А мы молоды, — сказал я. — Мы должны хоть чему-то научиться у старого мира. Маша уехала от мужа, потому что он обманул ее. Андрей Демидов, кажется, влюбился в Машу, но та никогда не согласится ответить ему, потому что есть Лиля, хотя Андрей Лилю не любит. Одно из двух — или все это предрассудки, или надо неограниченно повысить любовь в правах, пока медики не изобрели таблеток, излечивающих от нее, как от головной боли. Взял таблеточку, запил теплой водой, и через час все прошло. Сколько было бы спасено людей. Ого! Сколько незримых, неучтенных жертв предотвращено. От любви погибают больше, чем от всех катастроф на транспорте. В результате — или люди победят ее, как зло, или она…

— Сделает нас лучше, — сказал Степан Степанович.

— Как?

— Вы рассуждаете…

— Как медик, — торопливо подсказал я. — Меня интересует психическое состояние людей.

— А я думал, вы влюбились, — улыбнулся Степан Степанович. — Ешьте варенье…

Он словно предлагал мне помолчать, потому что о любви не говорят без любви, а зря болтают.

— Маша уедет, — сказал я.

— Жаль.

— Глупая гордость? — спросил я.

— Может быть, Маша нашла лучшее лекарство. Не от любви, которой вы так боитесь, а для нее…

— Какое?

— Бескомпромиссность.

— Кто вам сказал, что я боюсь?

— Ну, о которой вы мечтаете. Все люди мечтают о ней, Сережа. Особенно молодые. Не надо стыдиться.

— А Маша сбежала от стыда… От соседей… От толков… От людей…

— Видите, — сказал Степаныч, сцеживая из чайника себе в стакан остатки заварки. — Как это ни глупо, но человеку действительно бывает стыдно, когда он несчастлив, когда ему тяжело. Может быть, потому, что человек создан для счастья, как птица для полета? И вот вместо того чтобы бежать к людям, он бежит от них. От сочувствия. От мещанской готовности унизить беззащитного. От утешений, от злословий, жалости. От подлости, словом. Бежит за тысячу километров или хотя бы за двести… Без оглядки. Все равно куда. Туда, где тебя не знают. За перевал… Это как инстинкт самосохранения. Но вот какая история! — Степан Степанович вдруг расхохотался, ну прямо с какой-то наивной ребячливостью. — Ведь Маша нашла именно то, от чего бежала. Сочувствие. Не показное, а нормальное. У нас в Камушкине. И только это помогло ей отстоять свое достоинство… Люди… люди всегда готовы прийти на помощь… потому что… пока живешь только для себя, чувствуешь себя бездельником. Маша-то в серьгах сегодня, говорите, была?