Страница 9 из 53
Когда Фогель решил, что способность к объективной оценке к нему вернулась, он уселся за стол, откуда был виден садик его хозяйки, окунул перо в чернильницу и начал письмо к Гэри: «Поздравляю вас с публикацией первого рассказа, однако не могу сказать, что это событие меня обрадовало».
Лист порвал, а на новом написал:
В вашем рассказе так мало смысла, что остается только удивляться, зачем он был написан. Он свидетельствует о том, на какой отчаянный шаг готов человек, желающий опубликоваться во что бы то ни стало, к чему ведет попытка сотворить из сплетен произведение искусства и походя предать друга. Если этот убогий опус отражает всю силу и глубину вашего воображения, мой вам совет — бросайте писать.
Л.E. Вогель, как бы не так! Искренне ваш, Эли Фогель.
P.S. Посмотрите в словаре значение словосочетания «муки творчества». Понять это дано не каждому.
Письмо он запечатал, но отсылать не стал. Все мы порой поддаемся дурным чувствам, думал Фогель. И жизнь так коротка. Поэтому он порвал письмо и вместо него отправил открытку с репродукцией картины Пикассо, с шестиликой женщиной, сидящей на ночном горшке.
Дорогой Гэри, я прочел ваше произведение в «СФ Юникорн». Хотел бы похвалить рассказ, но, увы, не могу — он значительно уступает тем, которые я читал прошлым летом и которые вам опубликовать не удалось. Жаль, что мне не представилось возможности написать об Л.E. Вогеле, уж я бы сумел воздать ему должное.
От Гэри он получил письмо авиапочтой, четыре страницы на машинке через один интервал.
Честно говоря, я немного беспокоился за этот рассказ. С семинара в Уайт-Маунтинс прошло несколько месяцев, а я все никак не мог ничего написать, поэтому, отринув сомнения, пошел по наиболее легкому пути. Могу сказать только, что надеюсь — вы меня простите и забудете об этом. Как только я перечел рассказ в «Юникорне», я понял, что отдал бы все, лишь бы он не попался вам на глаза. Если вы порвете со мной отношения — искренне надеюсь, что этого не произойдет, — я приложу все силы, чтобы писать лучше, а вас прошу потерпеть. Я постараюсь стать вам настоящим другом.
Недавно я прочел в статье о Томасе Вулфе, что он говорил так: можно писать о людях, которых вы знаете, не следует только называть их адреса и номера телефонов. Как вам, мистер Фогель, известно, мне еще многое предстоит узнать о писательстве, и что есть, то есть. По поводу того, что вы могли бы сделать с тем же самым материалом, отвечу одно: прошу вас, не сравнивайте свой великолепный талант с моими жалкими способностями.
Посылаю вам свою фотографию и фотографию моей нынешней невесты.
В конверт был вложен недодержанный любительский снимок: длинноволосая брюнетка в крохотном бикини сидит на калифорнийском пляже рядом с желтой гитарой Гэри. Откинувшись назад, она смотрит с отрешенным и точно уж несчастливым видом на птицу; время для нее словно остановилось. Вид у нее изможденный и унылый, словно ее уже раз обманули и она решила, что больше на удочку не попадется. Похоже, она отлично усвоила уроки, преподанные ей жизнью. Фогелю она показалась такой непосредственной, милой, доступной, идеально сложенной, что он подумал: вот оно, подлинное произведение искусства, и шумно вздохнул.
Гэри предстал на втором снимке — цветном и передержанном, возможно сделанном самой разочарованной дамой, — в белых плавках, подчеркивавших его солидные гениталии, с мускулистым загорелым торсом; подтянутый, загорелый, стройнее, чем раньше. Он смотрел прямо в объектив, и выражение его глаз плохо сочеталось с улыбкой. Похоже, он смотрел не на несчастную даму, а сквозь нее. В лучах яркого солнца он виделся зрителю темной фигурой. А может, в Фогеле говорило предубеждение?
На обороте фотографии было небрежно нацарапано: «Наверное, вы меня и не узнали. Я изменился, похудел».
«Что вы подразумеваете под словом „невеста“? — писал Фогель в постскриптуме письма, в котором даровал Гэри прощение. — Торопящих время оно торопит само. С ним не совладать».
— К браку это отношения не имеет, — объяснил Гэри, когда лично явился на квартиру Фогеля в штормовке и туристических ботинках, с шестидневной щетиной, отросшей, пока он ехал, практически без остановок, через всю страну на своем недавно приобретенном подержанном пикапе — так он проводил зимние каникулы. Он привез с собой гитару и сыграл Фогелю «Очи черные».
Поначалу оба держались напряженно. Фогель пытался настроиться доброжелательно, но никак не мог справиться с отвращением, которое вызывал в нем юноша, однако постепенно оттаял, и они углубились в беседу. В воображении старшего то и дело возникала картинка: он, мокрый и жалкий, мечется по коридору гостиницы; в конце концов он справился с наваждением, и добрые чувства к Гэри постепенно возобладали. Помогла гитара. Его пение часто трогало Фогеля до слез. О голос человеческий, что лучше тебя воспоет либо оплачет нашу жизнь? Должно быть, я недооценил его способность излагать факты, или он научился делать это лучше. Я и сам совершаю ошибки, мне ли ему пенять?
Беседы, в сравнении с летними, стали раскованнее, как бывает между равными, и темы интереснее, чем раньше, когда Гэри все записывал, дабы сохранить для человечества. И все же, когда среди разговора Фогель касался писательства, юноша двигал рукой, словно заносил в невидимый блокнот замечания старшего товарища, отчего тот и сказал потом:
— Гэри, не переживайте, если не все запомните слово в слово. Вы Пруста читали? Он ведь, даже вспоминая, фантазирует.
— Пока не читал, но он у меня в плане.
В чем-то он был по-прежнему наивен, хотя вполне умен, и производил впечатление человека более опытного, чем его сверстники. Так казалось из-за его внушительной фигуры, которая словно бы являлась для этого опыта вместительным хранилищем. Фогель чуть было не спросил, что для него значат женщины, однако счел вопрос глупым и сдержался; Гэри молод, пусть сам разбирается. Не хотел бы Фогель вновь оказаться таким молодым.
Юноша прожил три дня в небольшой гостевой спальне в квартирке Фогеля, которую он снимал по фиксированной цене в трехэтажном кирпичном доме на Девятой Западной. В один из вечеров Гэри пригласил нескольких своих друзей, Фогель тоже позвал двух-трех своих бывших учеников, в том числе и мисс Рудель. Шумная и многолюдная вечеринка удалась, Фогелю больше всего понравилось, как пел, бренча на гитаре, Гэри, а молодой человек с жидкой бородкой и волосами до плеч подыгрывал ему на флейте. Чудесные сочетания звуков, инвенции, вот оно — поколение мечты. Гости ставили пластинки, которые принесли с собой, и танцевали. Девушка, насквозь пропахшая марихуаной и плясавшая босиком, поцеловала Фогеля и вовлекла его в свой танец. Движения несложные, да, собственно, это и не движения, решил он, поэтому сбросил туфли и танцевал в черных носках, и хромота вписывалась в узор танца. Во всяком случае, похоже, никто на это не обращал внимания, и Фогель чудесно провел время. Он снова был благодарен юноше за то, что тот вытащил его, почти насильно, из одиночества.
Утром перед отъездом Гэри, вымытый, выбритый и благоухающий лосьоном, одетый в белую футболку и чистые вельветовые брюки, запихнул свой рюкзак в пикап и, поднявшись на нижнюю ступеньку крыльца, беседовал с Фогелем, вышедшим его проводить. Писатель понимал, что Гэри не просто прощается, но хочет сказать что-то еще. Пробормотав несколько вежливых фраз и извинившись, что заговорил «об этом», молодой человек признался, что хотел бы, если Фогель не против, кое о чем его попросить. Фогель поколебался какое-то мгновение, но возражать не стал. Гэри поведал ему, что разослал запросы в несколько университетов на Западном побережье и рассчитывает, что Фогель напишет рекомендательное письмо. Или два.
— Не вижу причин вам отказывать.
— Громадное вам спасибо, мистер Фогель, не хочу вас утруждать, но, надеюсь, вы не будете возражать, если я иногда буду ссылаться на вас и в других анкетах?