Страница 8 из 53
Только вот на что?
Фогель пригласил с собой одну учительницу из его же группы, некую мисс Рудель с Манхэттена, незамужнюю, но с чувством юмора; к тому же она относилась к своим литературным экзерсисам без излишней серьезности, чем выгодно отличалась от безумных дамочек, которых на семинаре было в избытке. Однако, приглядевшись к ней, решил сначала, что чего-то в ней не хватает, затем — что скорее не хватает в нем самом.
Возможно, из-за сексуальных флюидов, которыми был пронизан вечер, он вспомнил Люси Мэттьюз, одну из безумных дамочек-писательниц, посещавшую сейчас его лекции. С неделю назад, проглядев целую кипу ее ужасающих рассказов, результат ее трудов за прошлый год, он сказал ей напрямик:
— Мисс Мэттьюз, не стройте иллюзий: плодовитость таланта не заменяет. — Она только тихонько охнула и хрустнула пальцами одной, затем другой руки, а он продолжал: — Если вы решили таким образом спасти душу, для этого есть способы и поэффективнее.
Дамочка уныло воззрилась на Фогеля — изящная женщина с хорошей фигурой, упругой шеей и тревожными глазами.
— Мистер Фогель, но как же определить меру своего таланта? Некоторые из моих прежних учителей считали, что я пишу неплохие рассказы, вы же считаете меня безнадежной. — Глаза ее наполнились слезами.
Фогель чуть было не смягчил приговор, однако сдержал порыв — поощрять ее было бы не совсем честно. Она жила в Сидар-Фоллз и уже четвертый год ездила летом на семинар. Он снова поклялся, что откажется от семинаров.
Люси Мэттьюз выудила из сумки бумажную салфетку и тихонько плакала — ожидала, что ли, вдруг он ее как-то обнадежит, однако писатель сидел молча — утешить ее ему было нечем. Она встала и торопливо вышла.
Но в тот же вечер, в десять часов, Люси, одетая в выходное платье из тафты, с тщательно уложенной прической, благоухающая, постучала в дверь Фогеля. Он удивился, пригласил ее войти, она молча сделала три глотка виски с водой, после чего стащила через голову шуршащее платье и предстала перед ним обнаженной.
— Мистер Фогель, — страстно прошептала она, — вы не боитесь говорить правду. Ваша работа — искусство в полном смысле слова. У меня такое чувство, что, если я прильну к вашей груди, я стану ближе к искусству и к правде.
— Это не так, — ответил Фогель, борясь с ощущением, что он попал в рассказ Шервуда Андерсона. — Честно говоря, я бы с удовольствием с вами переспал, но вовсе не по тем причинам, которые вы назвали. Если бы вы сказали «Фогель, ты, конечно, странный тип, но сегодня ты меня завел, и я хочу заняться с тобой любовью»… Можете так сказать?
— Если вы предпочитаете оральный секс… — сдавленно прошептала Люси.
— Искренне вам благодарен, — сказал он с нежностью. — Я предпочитаю обнимать женщину. Не соблаговолите ли ответить на мой вопрос?
Люси Мэттьюз била дрожь. Наступил прекраснейший миг за все проведенные на семинарах годы.
— По правде говоря, так я сказать не могу.
— Что ж, очень жаль, — вздохнул Фогель. — Однако я польщен тем, что вы сочли возможным разоблачиться в моем присутствии.
Она натянула валявшееся у ее ног платье и испарилась. Фогель об этом искренне сожалел, поскольку единственная женщина, с которой он переспал за лето, юная горничная из отеля в Буффало, где он останавливался в июне, нанесла ему жестокий удар.
— Мистер Фогель, вы о чем-то задумались? — спросил его Гэри.
— Так, пустяки, — ответил Фогель.
— Наверняка придумали тему для рассказа.
— Может, что и выйдет.
Когда семинар закончился, Гэри, ждавший Фогеля у павильона, где проходили лекции, чтобы отвезти его на вокзал, спросил:
— Мистер Фогель, как вы думаете, из меня выйдет настоящий писатель?
— Все зависит от вас. От того, как вы себя проявите.
— Буду стараться, но мне очень важно, чтобы вы в меня верили.
— Даже если я не буду в вас верить… В конце концов, кто такой Эли Фогель — всего лишь человек, пытающийся найти свою дорогу.
Фогель улыбнулся юноше и — сам не понимая почему — не смог подавить порыва и сказал:
— Надо укреплять свой дух.
Юноша жмурился на ярком солнце.
— Я счастлив, что мы с вами оба писатели, мистер Фогель.
Следующей весной, весной дождливой, Фогель, проходя в насквозь промокшем плаще и шляпе по залу периодики Нью-Йоркской публичной библиотеки, случайно снял с полки какой-то университетский журнал и в оглавлении увидел имя Гэри Симеона, он опубликовал там рассказ под названием «Муки творчества». Он удивился: они с Гэри переписывались, но тот ни словом не обмолвился о своей первой публикации. Может, рассказ был не из лучших? Проглядев его, Фогель убедился: да, не из лучших; впрочем, не упоминал о нем Гэри не поэтому. Истинная причина повергла Фогеля в уныние.
Героем рассказа был некий мистер Л.Е. Вогель, язвительный и эгоцентричный, впрочем, не законченный мизантроп, писатель средних лет, с изуродованной ногой, носивший летом изо дня в день белый костюм с длинноватыми брюками, старомодную соломенную шляпу и один и тот же желтый вязаный галстук. Это был невысокий человек с громким смехом, которого он сам смущался, любивший, несмотря на хромоту, пешие прогулки. Как-то летом он преподавал на писательском семинаре в Сиракузах, штат Нью-Йорк. Там писатель влюбился в молоденькую студентку, работавшую в гостинице, где он жил две недели, пока читал лекции. Она переспала с ним — ей льстило то, что он автор двух романов. Одного раза ей, однако, хватило, но Вогеля, отведавшего юной плоти, зацепило всерьез. Он влюбился в эту девицу, двадцатилетнюю шлюховатую блондинку, и постоянно донимал ее торжественными предложениями руки и сердца, пока не надоел ей окончательно. Чтобы избавиться от него, она подговорила своего дружка открыть отмычкой номер Вогеля и устроить ему какую-нибудь гадость. Вогель принимал, как обычно, ванну перед ужином, когда кто-то заорал: «Пожар! Все на улицу!» Он выскочил из ванны, дружок схватил его за руку и вытолкнул в коридор, после чего захлопнул дверь номера и скрылся. Голый писатель бродил — ни дать ни взять мокрый зверек — по огромному коридору гостиницы, стучался во все двери, которые тут же захлопывались у него перед носом, пока наконец некая пожилая дама не дала ему покрывало, замотавшись в которое он позвонил управляющему и попросил ключ от своего номера. Вогель, чье сердце было разбито — он понял, что все подстроила девица, и догадался почему, — собрал вещи и покинул Сиракузы за неделю до окончания работы семинара.
«Бедняга Вогель дал зарок больше не влюбляться, а продолжать писать».
Так заканчивался рассказ «Муки творчества».
Придя домой, Эли Фогель шваркнул вазочку с нарциссами о кухонный пол и растоптал осколки увечной ногой.
— Свинья! Разве этому я тебя учил?
Злой, униженный (рассказ пробудил воспоминания, и он страдал по двум причинам), Фогель в приступе бешенства проклинал Гэри, призывал на его голову все самые страшные кары. Но здравый смысл все-таки победил, и он ограничился язвительным письмом.
Откуда Гэри узнал подробности? Может, просто наслушался сплетен? Он представил себе девицу и ее кавалера, забавляющих этим рассказом всех, кто проявлял хоть малейший интерес, и визжащих от восторга, когда доходило до описания сатира с волосатой грудью, мокрого и дрожащего, мечущегося по гостиничному коридору. Гэри вполне мог услышать эту историю от них самих или от их друзей. А может, он переспал с девицей и она ему во всем призналась. Господи, неужто это он ее подговорил? Да нет, вряд ли.
Тогда зачем он такое написал? Почему не пощадил Фогеля, зачем напомнил об этом унижении? Впрочем, он явно не рассчитывал, что тот наткнется на рассказ. Суть не в этом, суть в том, что их дружба его не остановила. Так вот какая цена этой дружбе. Сама мысль о том, что Гэри все лето к нему подлизывался для того, чтобы собрать побольше фактов для своего опуса, была Фогелю омерзительна. А что, утешал себя Фогель, если он услышал об этой истории после семинара в Уайт-Маунтинс и просто не смог устоять? Возможно, он вынашивал «идею» еще летом, но написать решился, когда уже вернулся в Сан-Франциско и в свой колледж. Всего-то и надо было добавить описание его внешности, привести пару-тройку его фразочек, и все — рассказ состряпан и готов для публикации в ежеквартальном университетском альманахе. Быть может, Гэри выразил таким образом свое к нему уважение: отличный писатель, с которым я знаком, предстает перед вами как простой человек. Он не сумел устоять против искушения. Все лето он вел столько бесед о тайнах писательского мастерства, что испытывал острую необходимость немедленно опубликовать что-нибудь свое, не важно что, но свое. Он получил практически готовый сюжет и перенес его на бумагу почти без изменений. Никакой игры воображения, по сути дела, почти что мемуаристика.