В гвардейской семье

фотографирования — двадцать метров. Глубина полосы фотографирования — двадцать километров.

Такое задание было для эскадрильи делом новым и ответственным. Вылет требовал от летчиков

мужества, мастерства и очень высокого напряжения.

Мне предоставили время на разработку всесторонне продуманного плана. Вскоре я уже докладывал

командиру свое решение: состав экипажей; профиль полета; обеспечение работы пары,

фотографирующей местность своими силами, без истребителей прикрытия.

Владимир Федорович внимательно выслушал меня и одобрил план.

— Хорошо! Но остерегайтесь зениток. Вылет — по готовности. От взлета до подхода к аэродрому —

полное радиомолчание! — напутствовал меня командир.

...Пока собираются летчики и воздушные стрелки, у меня есть время вместе со специалистами осмотреть

установку фотоаппаратов на обоих самолетах, уточнить некоторые особенности работы с ними.

Еще раз разъясняю, как должна действовать основная пара, какова задача двух пар прикрытия. Теперь

можно ставить конкретные задачи всем экипажам, уходящим на это задание.

Лететь без прикрытия, заведомо зная, что противник располагает значительными средствами

противовоздушной обороны, очень рискованно. Да еще и ни единого слова нельзя произнести по радио, чтобы не демаскировать себя, не привлечь вражеских истребителей.

Весь полет проигрываем на земле, учитываем все — до мельчайших подробностей. Теперь — по

самолетам!

Моторы прогреты. Жестом показываю механику: «Убрать колодки!». Он быстро выполняет требование.

Увеличиваю обороты — и самолет покатил на старт. За мной гуськом, вздымая винтами клубы снежной

пыли, идут остальные «ильюшины». Взлетаем, выстраиваемся [170] в правый пеленг трех пар и на

бреющем уходим навстречу неизвестности. У меня ведомый Виктор Молозев. Среднюю пару ведет

Михаил Карпеев, третью — Николай Давыдов.

Внизу белым-бело. Но если присмотреться — можно различить ленты дорог, изломы извилистой

речушки, припорошенные снегом полезащитные насаждения и островерхие домики.

Прошло всего лишь несколько минут, и под нами уже чужая земля. Отхожу с ведомым влево, пара

Давыдова отходит вправо, а пара Карпеева приступает к съемке. Это очень сложно. При съемке

необходимо точно выдерживать высоту, курс, скорость — триста километров в час. Если хоть один

параметр не соблюсти — нужные снимки не получатся.

Охраняя пару Карпеева с флангов, — я с Молозевым слева, а Давыдов с ведомым справа, —

маневрируем, обстреливаем из пушек и пулеметов подозрительные места, где может оказаться

замаскированная зенитка или установка «эрликонов».

Пока что в воздухе спокойно. Но, несмотря на это, я ежесекундно осматриваю пространство обеих

сторон, бросаю взгляд на землю, веду «профилактический» огонь. Временами перевожу взгляд на пару

Карпеева: идет нормально! Точно так же действуют и остальные. Осмотрительность в таком полете

должна быть высочайшая.

Вот впереди справа показались островерхие крыши Пляй-Пляукена. Даю несколько очередей —

«обрабатываю» его окраины. Наконец машина Карпеева, словно подброшенная тугой пружиной,

взмывает ввысь. За ней тот же маневр выполняет ведомый. Съемка окончена. Теперь можно идти

произвольно и выполнять противозенитные маневры.

«Пора собирать группу», — подумал я и стал разворачиваться вправо. И тут перед глазами замелькали

огненные пунктиры. «Бьют слева сзади», — определил я. В ту же секунду машина вздрогнула, качнулась

и перестала слушаться рулей. Напрягаюсь до предела, силясь удержать ее в правом развороте. Вижу, что

трасса прошила левую плоскость.

Высота — меньше двадцати метров. Теперь все решают секунды. Положение опасно, очень опасно!..

Лихорадочно [171] работает мысль в поисках выхода из создавшегося положения. Надо выводить

машину из крена немедля. Секунда, две, три... ничего не получается. А до земли, как говорят, — рукой

подать. И тогда... левую ногу забрасываю на бортовой пульт кабины, коленом подпираю ручку и, напрягая все силы, тяну двумя руками штурвал вправо. Жду: либо пронесет, либо...

Чуть не зацепив землю, «ильюшин» выровнялся. Впереди лес. Иду к нему, там «эрликонов» нет.

Посмотрел вправо — Молозев рядом. Правее — приближаются еще четыре машины. Ведомые и не

догадываются, что мой самолет подбит. Связаться же с ними по радио нельзя: враг нас запеленгует, а

встреча с его истребителями сейчас совсем нежелательна.

Вести подбитую машину трудно. Да и ориентироваться, находясь в скрюченном положении, тоже

довольно сложно.

Замечаю, что мы немного отклоняемся от курса: аэродром остается справа, а довернуть у меня просто нет

сил. И тогда я передаю в эфир.

— Роспуск! Захожу последним: машина сильно повреждена...

«Ильюшины» уходят, а я лечу по прямой. Ослабив давление на штурвал, с небольшим креном осторожно

делаю заход на посадку с левым разворотом. Огибаю аэродром с радиусом пять-шесть километров, выхожу на прямую глиссаду планирования. С большим трудом подвожу «ильюшина» к земле. До нее уже

метров пять. Выпускаю шасси. На приборной доске слева загорелась левая красная лампочка. Значит, левое колесо не выпустилось. Итак, придется садиться на одно колесо... Час от часу не легче!

Для безопасности посадочные щитки не выпускаю. Снижение поддерживаю мотором, а когда от правого

колеса осталось не больше двух метров до земли, убираю обороты до минимальных. Сажаю машину, поджимая к себе левым коленом и подбирая обеими руками штурвал. «Ильюшин» словно проваливается, а я все в том же скрюченном положении сижу в кабине и жду, как поведет он себя дальше. В

сложившейся ситуации, когда я предпринял всё возможное, оставалось лишь положиться на случай. [172]

Слышу, как правое — и единственное — колесо словно бы пощупало землю и резко оттолкнулось от нее.

Машину встряхнуло, бросило на левое крыло, затем я снова ощутил толчок — и самолет побежал по

снежному полю. Левая консоль чертит линию. Мигом перебрасываю левую ногу на педаль, а правую жму

до отказа — машину резко ведет влево. Выключаю двигатель. Взметнулся снежный вихрь — и белый

туман застлал глаза. Не вижу ничего. Лишь слух улавливает идущий слева мерный металлический стук: это левая пушка самопроизвольно выплеснула оставшиеся снаряды.

Стало тихо. Белый туман постепенно рассеялся, и я увидел, что самолет, накренившись, воткнулся левым

крылом в снежный сугроб. Высоко задранное правое крыло целится в небо.

Кое-как выбрался из кабины. Только теперь чувствую, как пересохли губы, ноет правое плечо. Руки и

ноги затекли. Сознаю, что надо размяться, но внезапно сковала усталость, и я просто не в состоянии

сделать хоть какое-нибудь движение. Делаю шаг и останавливаюсь, не в силах идти дальше. Пришлось

сесть прямо на снег.

Но вот рядом со мной резко затормозила «санитарка». Подхватили под руки, усадили в машину. Врач

пристально посмотрел на меня, спросил, как я себя чувствую.

— Пройдет все, доктор... Пройдет! Это от перегрузки... Везите к командиру!

Меня доставили на командный пункт. Вместе с ведущими пар доложил Стрельцову, что задание

выполнено — аэрофотосъемка местности произведена, а мой самолет подбит. Инженер уже тоже здесь, докладывает командиру о состоянии моей машины: снарядами разорван левый элерон, разбит механизм

выпуска левой стойки шасси.

Стрельцов слушает, качает головой, затем крепко, по-отцовски обнимает меня:

— Ты просто молодец, Анатолий!.. Это и называется прилететь на честном слове и на одном крыле. Да

еще и на одно колесо садиться! Как тебе это удалось — просто диву даюсь! А теперь отдыхать!..

А в это время в фотолаборатории обрабатывалась [173] фотопленка. Штабные офицеры нетерпеливо

ожидали результатов. Снимки оказались очень хорошими. Местность отснята на двадцатикилометровую