Паутина

Отец знал о заветной мечте сына, поддерживал его, когда шли споры с матерью о будущем сына. Она все боялась, что «шпиены убьют ее золотого мальчика».

Когда сын поступил в погранучилище, гордости отца не было предела.

— Хорошо, сынок, ты сделал. У нас рабоче-крестьянское государство, и кому, как не нам, рабочим и крестьянам, охранять его границы.

Отец воевал в саперной части, был сержантом и погиб при форсировании нашими войсками Вислы.

Родом Саша был из Перми, и так уж получилось, что оказался он на другом от дома краю страны, уже привык здесь, сроднился с людьми, среди которых жил, работал. Каждый год ездил домой в отпуск и все обещал матери и сестре, что женится…

В приемный покой вошла хирург — молодая женщина со строгим лицом.

— Наделали вы нам работы, товарищ Пащенко, — недовольно сказала она.

— Что поделаешь, — развел руками капитан. — Рады бы не добавлять вам работы, но не получается.

— Нам нужны фамилии ваших пациентов, имена, отчества, год рождения. Мы должны заполнить карточки.

— Мы пришлем вам эти данные. Мне надо поскорее допросить Маринина. Это очень важно.

— Придется еще несколько минут подождать. А что, действительно этой ночью было еще одно ограбление с резней? — вдруг в упор спросила хирург, глядя прямо в глаза Пащенко. Сестра оторвалась от своих записей и тоже требовательно посмотрела на чекиста.

Чувство глубоко униженного профессионального достоинства сжало сердце Пащенко так тесно, будто его внезапно цапнула холодная и жесткая рука. Как могли они оставить банде возможность совершить и это преступление! Что он может сказать! И хирург, и эта сестра, и весь город имеют право требовать у него ответа. И опоздали-то всего на несколько часов. Саше стало совсем тоскливо. Будто предчувствовал он тогда, ближе к полночи, что надо спешить. Но пока устанавливали адрес Жоржа и его матери, пока допрашивали ее, бандиты успели залить кровью еще один дом. А людям не объяснишь, что четверо суток от начала и до конца розыска в таком деле — факт положительный, что все люди работали на пределе, честно выкладывались, что не бывает борьбы без ошибок, неудач, промахов. Острейшее осознание своей личной вины перед каждым горожанином, мысль о том, что он, Александр Пащенко, не оправдал доверия людей, что уронил авторитет чекиста в их глазах, словно обрели физическую тяжесть, и Саша опустил плечи, поник головой.

Врач заметила эту перемену в Пащенко, переглянулась с медсестрой.

— Извините, — сказала она и встала. — Теперь мы можем идти. — Они уже направились к двери, когда раздался телефонный звонок. Сестра подняла трубку.

— Вас, — сказала она Пащенко, протягивая в его сторону трубку.

Звонил Пикаев. Сообщил, что полковника милиции уже прооперировали. Ранение у него тяжелое, он потерял много крови, но все должно обойтись. Заурбеку сообщили, что взят Жорж. Из домика на окраине он убежал через огороды. Попытался уехать из города в село, но был задержан работниками милиции. Жорж дал уже показания. Главарем банды был Купец-Ягуар, и прибыл он в город в прошлый четверг. Сегодняшнее ограбление — тоже дело этой банды. Но Жорж не знает, где сейчас может находиться Ягуар. Пикаев попросил ускорить допрос Хорька и положил трубку.

Пащенко шел вслед за хирургом и думал о том, что Пикаев вроде бы говорил о положительных фактах по розыску, но в голосе его не прозвучало ни одной довольной нотки. Все правильно: каждый из них полагал чистосердечно, что последняя бандитская акция в левобережье лежит на его совести. Правда, никто им ничего подобного не говорил, но они судили себя сами и вынесли свой приговор. Надо было укладываться в более короткие сроки. Конечно, при анализе работы оперативной группы на коллегии Министерства все будет расставлено по своим местам, все просчеты, ошибки и недоработки получат свою объективную оценку. А пока надо взять Ягуара и как можно скорее. Пащенко бросил нетерпеливый взгляд на хирурга, будто она была виновата, что больничный коридор такой длинный. Скорее бы допустили его к Хорьку, скорее бы! У Хорька нет отныне никакого резона прикрывать Ягуара…

Первое чувство, которое пришло к Василию, когда к нему вернулось сознание, было изумление, что он жив. Кто-то тащил его на спине, сильно согнувшись и изредка постанывая. По цвету рубашки и волос на голове своего спасителя Хорек определил, что это предполагаемый стукач или просто молодой чужак, который приблудился к ним вместе с Зойкой и Иваном. Значит, это он от самой машины бежал за ними… Здесь Хорек потерял сознание и пришел в себя, когда его уже клали на носилки. Потом он еще несколько раз тонул в небытие и выныривал из него. И вот теперь лежал в полном сознании, в палате при ярком свете летнего солнца, в чистой постели. Он уже смог даже провести рукой по голове и убедиться, что острижен наголо. Хорек знал, что сейчас он похож на хилого бесцветного подростка, но со взрослым и неприятным лицом. Он вспоминал себя другим — тоже остриженным наголо, но только в солдатской форме и идущим в свою первую атаку. Тогда их взвод бросили на овладение какого-то хутора под Ростовом. Почти все бойцы взвода были необстрелянными новобранцами, и поэтому кланялись каждой пуле, каждому пролетавшему над ними снаряду. Они делали короткий рывок вперед и падали на землю, чтобы набраться мужества для следующего броска. И вот он лежал сейчас на больничной койке и восстанавливал по памяти тот бой. Ведь шел же он тогда в атаку на фашистов вместе со всеми, кричал «ура!», стрелял из винтовки, правда, не останавливаясь и не прицеливаясь. Было же у него что-то общее с теми, кто бежал рядом с ним, тоже кричал «ура!» и стрелял. Почему же тот бой с врагом стал для него последним, а потом пришло дезертирство и все остальное? Сам того не ведая, Маринин задался неизбежным вопросом: был ли у него выбор в решении своей судьбы? И прошлое, если не давало готового ответа, то по крайней мере предлагало Маринину подумать, прежде чем вынести себе приговор. И память с готовностью открыла перед ним дверцу, за которой начиналась тропинка — эта волшебная дорожка памяти. Каждый волен сам определять ее направление, но не всегда возможен такой выбор. Не было его сейчас и у Маринина: не имело смысла что-то утаивать от себя, кривить душой, приукрашивать, потому что у тропинки его памяти уже не могло быть никакого продолжения в будущее…

Василию вспоминалось, как отец, большой, грудь колесом — Василий пошел в мать, малую и хлипкую — ходит по квартире и угрюмо бросает в пространство: «Наваждение… Наваждение… Как меня, потомственного пролетария, человека из народа, предпочли какому-то слизняку!» Мать мечется вокруг отца и причитает: «Брось ты, Михаил, пропади она пропадом эта должность. Хватит нам и нынешнего твоего оклада». А Михаил вдруг останавливается и, выпучивая глаза на мать, кричит: «Не могу я, понимаешь, не могу терпеть такое. Я, — колотит он себя в грудь, — из рабочих! Мне, только мне должна принадлежать дорога к власти, а не этим недобиткам-дворянчикам! Ну ничего, я им покажу, они еще узнают Маринина!»

Отец Василия — сын рабочего-металлурга, закончил школу, рабфак и работал мастером в литейном цехе металлургического завода. Его прочили в начальники цеха, но назначили другого — старого специалиста, работавшего на заводе инженером еще с дореволюционных времен. Маринин-старший воспринял это событие как крушение всей своей судьбы. Тем более, что несколько раньше трое коммунистов, к которым он обратился с просьбой дать ему рекомендацию для вступления в партию, отказали ему.

Справедливое слово наставника по работе, который пришел к Марининым вскоре после назначения нового начальника цеха, не помогло, а еще более углубило обиду Михаила.

Василий очень хорошо помнил тот разговор. Гость говорил отцу, что он сам виноват во всем, что живет он особняком от своих товарищей, замкнулся, думает только о себе, своей семье, что помыслы его свелись к заработкам, к приобретению вещей…

— Ты не принимаешь никакого участия в общественной жизни, — говорил, глядя прямо в глаза Маринину Матвеич — так звали гостя. Василий подглядывал за ними через чуть приоткрытую дверь в комнату, где шел разговор.