Паутина

Неприятно шуршали под ногами опавшие листья, неприятны были прикосновения мокрых ветвей к лицу, рукам, неуютным казалось все вокруг.

Глыба и Матвеев, идя след в след за командиром, перебрасывались иногда беззлобными шутками. Первый намекал на «питерское» происхождение Матвеева — коренного ленинградца, плохо знавшего лес, а второй — на показное казачество сержанта, который и в лесу не расставался с хлыстом.

— Мы, кубанские казаки, — вполголоса выговаривал Глыба Матвееву, — на особом счету у Адольфа Гитлера, Он сильно рассчитывал на нас: думал, что мы, казаки, не очень-то любим Советскую власть и что встретим врага хлебом-солью. Насчет хлеба не, знаю, а вот соли и перца у кубанских казаков оказалось с большим лишком. Узнали фашисты, что такое казачья шашка, казачья винтовка да казачья, любовь к своей Родине. И еще не то узнают, сволочи!

Пащенко остановился, с интересом посмотрел на Глыбу. Если бы сержанту еще немного роста, и он в самом деле был бы похож на глыбу. Но и при среднем росте от его широкоплечей, крепко сбитой фигуры веяло неодолимой физической силой. Худенький малорослый Матвеев со своим тонким голубоглазым лицом казался рядом с сержантом мальчиком.

— Проповедуешь доктрину вечного проклятия фашистам, Коля? — с улыбкой спросил Пащенко. Он уже успел сойтись с сержантом, они были ровесниками.

Конопатое лицо Глыбы с хитроватыми глазами, казалось, сошедшее со страниц Шолоховского «Тихого Дона», выразило откровенное удовлетворение.

— А как же, — ответил он. — У них к нам особое отношение, как и к кавказцам. Гуманное, — с издевкой добавил сержант. Он имел в виду так называемую особую политику оккупационных властей Германии на оккупированных территориях Северного Кавказа, которая должна была, по мнению фашистских пропагандистов, привлечь на сторону фашистской Германии казаков и кавказцев, но это была еще одна большая ложь гитлеровцев. В своей карательной политике на Северном Кавказе они не делали никакой разницы между казаками, кавказцами и остальным населением региона, что хорошо было известно в действующей армии.

— Вот мы и должны по-особому отвечать на их гуманность, — подумав, ответил Пащенко, — чтобы не обижались.

— Нет, без обиды не получится, — усмехнулся Глыба. — Еще далеко?

Александр открыл планшетку, вынул карту. Конечно, надо было еще утром как следует осмотреть сторожку, но Пащенко спешил поскорее доставить в село тело неизвестного. Да и кто знал, что это бывший лесник? Правда, предположение было, но только и всего. В сторожке лесника не оказалось, когда поисковая группа в самом начале пришла туда, чтобы опросить, видел ли он в лесу с ночи каких-нибудь людей или, может, заметил парашюты в небе? А потом на детальный осмотр сторожки времени уже не осталось.

Минут через двадцать между деревьями показалась покрытая бурым мхом крыша сторожки. Пащенко придержал шаг, спрятался за толстым стволом граба. Глыба и Матвеев последовали примеру командира.

Почерневшая от времени, вросшая в землю, с подслеповатым оконцем сторожка казалась чем-то похожей на ее бывшего хозяина. Запущенностью, отрешенностью, что ли, от той жизни, из которой пришли сюда Пащенко, Глыба и Матвеев. Если бы они не знали о трагическом конце лесника, о нем самом, то, наверное, не увидели бы в этой сторожке ничего особенного. А так… оконце ее напомнило Пащенко мертвый глаз Габо.

— Все спокойно, — вполголоса проговорил Глыба. — Можно идти.

В этот момент возле сторожки раздался громкий лай, а через несколько секунд выбежала и сама собака: крупный лохматый пес, похожий на кавказскую овчарку — такие стерегут в горах овечьи отары. С неистовым лаем собака кинулась в сторону людей, все еще стоявших за стволами деревьев.

Пащенко вышел на открытое место и поднял автомат. Пес заметил это движение и резко остановился, но шерсть на загривке встала дыбом, морда злобно оскалилась, он зарычал с яростью: он и не думал отступать.

Александр намеренно громко клацнул затвором автомата, и этот звук испугал собаку: она начала неохотно отступать, пятясь задом, но продолжая злобно рычать.

— Знает, что такое оружие, — с удовлетворением заметил Глыба. — Не дурак.

Продолжая держать автомат на изготовку, Пащенко пошел прямо на пса. Тот зарычал еще яростнее, а потом завыл, как волк, но отступил окончательно: отбежал от сторожки метров на десять и сел там на задние лапы.

— Такой же, как и хозяин, — сказал Александр и толкнул дверь сторожки плечом. Теперь, когда он имел полное право на обыск, Пащенко действовал уверенно.

В крохотном закутке-сенях он чуть не расшиб себе лоб, стукнувшись головой о прогнувшуюся дугой потолочную балку.

— Осторожно, товарищ командир, — предостерег Матвеев.

Глыба остался возле сторожки. Пащенко полагал, что предосторожность не помешает. Кто знает, быть может, диверсанты или дезертиры тоже пожалуют сюда, и тогда оставленный в секрете Глыба подаст своим сигнал опасности. На этот случай у командира поисковой группы имелся продуманный план захвата возможных «гостей».

В самой сторожке было так же темно, как и в сенях. Давно не мытое оконце пропускало очень мало света. Зажгли фонарик и нашли керосиновую лампу Габо. В ней еще оставалось немного керосина. При свете лампы принялись обследовать сторожку. Здесь стояли широкий топчан у глухой стены, застеленный вытертой до лоска кошмой, стол и две табуретки, сколоченные из плохо оструганных досок, висели еще несколько полок над печью, сложенной из дикого камня, на них почерневшая от копоти и грязи кухонная утварь. Везде запущенность. Почти пещерная жизнь.

— Можно подумать, что здесь жил первобытный лесной человек, — уронил Матвеев.

Пащенко промолчал, но не потому, что был не согласен с бойцом.

В сторожке пахло плесенью, сыростью, человеческим потом, гнилой древесиной, но Пащенко был убежден, что он ощущает тяжелый дух человека, ставшего для себя всем человечеством и ненавидевшего все, что существовало за пределами его сторожки.

На мгновение Александру стало жутко. Мутное оконце опять показалось ему во много раз увеличенным мертвым глазом Габо. Пащенко даже тряхнул головой, отгоняя от себя наваждение.

— Товарищ командир! — позвал Матвеев.

Пащенко подошел к нему. Боец стоял на коленях и, подсвечивая себе фонариком, заглядывал в топку печи. Там среди давнишнего пепла угольно чернел какой-то бесформенный комочек.

Александр подал Матвееву глубокую деревянную ложку с длинной ручкой, больше похожую, впрочем, на половник, чем на ложку.

— Осторожно, — предостерег бойца командир, — чтобы не рассыпалась.

Черный комочек оказался обуглившейся в огне коробкой от папирос «Казбек». Об этом говорило пятнышко несгоревшего картона на лицевой стороне коробки, где располагался характерный рисунок кавказских гор с вершиной горы Казбек.

Матвеев на всякий случай выгреб на пол пепел и не напрасно: нашлась еще гильза от выкуренной папиросы той же марки.

Положив находки в глубокую деревянную чашку, Пащенко теперь уже сам, подсвечивая себе фонариком, обследовал пространство под топчаном. Там было пусто. Матвеев сбросил на пол кошму с топчана. Обнажились почерневшие от времени и грязи неоструганные доски.

— Да-а-а, — протянул боец. — Царское ложе, ничего не скажешь.

— И «Казбек» курит, — поддерживая тон, вставил командир.

— Угостили… — и тут прозвучал подтекст. — Может, в селе? — добавил боец.

— Да он давно там не появлялся.

— Тогда в эту палату доставили угощения.

— Выходит.

— Застелю покрывало. Здесь все ясно.

— Подожди, — возразил Пащенко, — надо еще посмотреть.

К передней кромке топчана была прибита тоже грязная недоструганная доска, как бы облицовывающая топчан.

— Пойду пороюсь в его тряпье, — сказал Матвеев и отошел от топчана.

Пащенко запустил руку под «царское ложе», ожидая, что ладонь нащупает ребро облицовочной доски, но ничего подобного не произошло: ладонь легла на сплошную поверхность из досок, заподлицо подогнанных к нижней кромке облицовочной доски. Нетрудно было догадаться, что между верхним и нижним настилами топчана существует какое-то пространство…