Паутина

В себя он пришел от резкой боли в правом боку, понял, кто-то ударил его носком сапога в бок. Тут же раздался резкий трескучий, как бы с жгучей ненавистью голос, который, казалось, усиливал боль от наносимого удара.

— Вставай, гад проклятый! Разлегся, подонок, как на курорте.

Павел попытался подняться, но острая боль в боку плотно прижала его к гранитному полу пещеры.

— Чего притворяешься, гнида паскудная? — хлестко продолжал тот же голос. — Сейчас я тебя подниму.

Павел всматривался в темноту, надеясь разглядеть врагов. Он знал, что в пещере их по крайней мере двое.

— Ну, сам встанешь или…

Говоривший вновь ударил Павла носком сапога в бок, злобно выматерился.

Кикнадзе дернулся, как от удара электрического тока. Невидимый истязатель, похоже, хорошо знал, как и куда надо бить человека, чтобы тому было невыносимо больно.

— Сейчас, сейчас, — со стоном прохрипел Павел, приподнимаясь на руки.

Может, это движение, пусть даже на короткое время, укротит ненависть человека, который прятался в кромешной тьме и бил Павла, перемежая удары словами. Но Кикназде так и не удалось встать. От очередного пинка в глазах Павла что-то сверкнуло, он перестал слышать и утратил чувствительность к боли. Однако следующий удар опять привел Павла в себя. Он глухо застонал и вдруг перестал бояться, словно стон его, как защитная стена, встал между Павлом и его невидимыми врагами.

«Не встану, пусть кончают сразу, — подумал он с безразличием, вроде это „пусть кончают“ к нему не имело никакого отношения. — Все равно от этого уже никуда не уйдешь». Он лег ниц, как бы добровольно подставляя свою спину под смертельный плевок горячим свинцом из дула автомата или пистолета. Движение было резким, и кавказец застонал.

— Вставай, гад, — снова раздался голос, но удара за ним уже не последовало.

Кто-то облапил Павла за плечи и попытался перевернуть его на спину. Кикнадзе совсем не сопротивлялся, но, видно, тело его, налитое болью и безразличием, оказалось слишком тяжелым для того, кто возился с ним.

— Чего ты чикаешься с ним? — услышал Павел другой голос, спокойный, начисто лишенный ненависти и злобы. — Мы имеем право расстреливать дезертиров на месте. Полосни по нему из автомата, и делу конец. Собаке — собачья смерть.

Спокойные, деловито-размеренные интонации нового голоса как бы разбудили Павла от спячки или стряхнули с него наваждение. Он почти физически ощутил, как от только что произнесенных слов повеяло на него холодом смерти. В первом голосе было слишком много чувств, горячих и злых, чтобы предвещать окончательный приговор.

Кавказец перевернулся на спину, а потом, скрипнув от боли зубами, сел. В нем уже не было покорности. «А кто дал им право расстреливать дезертиров на месте?» — подумал он, и эта такая здравая и простая мысль сразу перечеркнула смысл слов, произнесенных вторым голосом. Павел вспомнил не только о том, что меру наказания дезертирам определяет Военный трибунал, но даже номер статьи Уголовного кодекса, где это оговаривается. Новый голос явно солгал: никто не мог позволить им устраивать самосуды над дезертирами. Да и вообще, в поведении этих людей были и другие нелогичности. Пока Павел не обозначил их для себя конкретно, воспринимая чисто интуитивно. Этой маленькой работы мысли вполне хватило Кикнадзе, чтобы окончательно прийти в себя. Опираясь на руки, он сел на полу, а потом встал. Яркий луч света фонаря уперся в лицо Павла, а потом скользнул вниз к ногам и снова вернулся к лицу. Кикнадзе закрыл глаза согнутой в локте рукой. Он по-прежнему никого не видел.

— Отойди к стене! — скомандовал первый голос.

Павел осторожно попятился и скоро уперся спиной в неровный гранит. Физическое ощущение твердой опоры за спиной добавило ему уверенности. Если не прикончили сразу, значит, есть шансы дожить до Военного трибунала.

Сбоку от Павла вспыхнула спичка, выхватив из темноты человека и свечу в его руках. Он поднес спичку к фитилю… Это был капитан с округлым рыжеватым лицом, чуть курносым носом и аккуратными жесткого рисунка губами. Он отодвинулся от свечи, и поэтому Павел не успел разглядеть эмблемы капитана и определить, к какому роду войск принадлежал этот командир. Цвет петлиц был вроде вишневый, но Павел не мог утверждать это с полкой уверенностью.

— Не узнаешь? — усмехнулся капитан, и Павел отметил про себя, что это он минуту назад предлагал кому-то «полоснуть из автомата». Обладатель первого голоса продолжал скрываться в густой тьме. Свеча отвоевала у темноты всего лишь толику пространства.

— Ну, рассказывай, сержант, к кому шел, с кем шел, почему шел, что нес в душе своей и сердце?

Ровный, начисто лишенный эмоциональной окраски голос опять всколыхнул в Павле чувство безнадежного отчаяния. Глаза капитана неотрывно смотрели в сторону Кикнадзе из полутьмы. Было такое ощущение, будто командир прицеливается, правя дуло невидимого оружия прямо в сердце Павла.

Кикнадзе прямо вжался спиной в гранит. Пришла жуткая в своей очевидности и простоте мысль: а что, собственно, помешает этим двоим прикончить его здесь и уйти? И никто не узнает.

— Ну? — с жесткой угрозой обронил капитан.

Это требование, как бы замкнув цепочку предыдущих ощущений, мыслей и чувств Павла, убило в нем всякую надежду на то, что он выйдет из пещеры, доживет до суда. Волна кипящей, обжигающей сердце ненависти вмиг испарила в нем страх, захлестнула инстинкт самосохранения. Кикнадзе схватился обеими руками за отвороты своей шинели, что было силы рванул их, шагнул вперед.

— Ненавижу! — звенящим от горячей ярости голосом проговорил он. — Стреляйте, сволочи, стреляйте! — крикнул Павел и повалился на пол. Падая, он подумал, что совершил непоправимое и обрек себя на смерть. Теперь, конечно, чикаться с ним не будут, он полностью раскрыл свои карты, отрезая все пути к отступлению. Прикидываться, играть какую-то роль уже бесполезно. Павел и сам не мог понять, что с ним произошло, что толкнуло его к убийственному саморазоблачению. Ведь можно было еще попытаться вывернуться, что-то придумать, выгородить себя, дожить до трибунала. Но поздно — он сам сунулся в ловушку, и она захлопнулась.

Ужас перед смертью парализовал и тело, и душу Павла. Он словно оцепенел в ожидании неизбежного конца. Однако ничего страшного с ним не произошло. Он встрепенулся, как бы ожил от прикосновения к своему лицу чего-то мокрого и холодного. Кто-то обтирал его лоб и щеки смоченной в воде тряпочкой. Павел открыл глаза и увидел незнакомое лицо с узким, коротким ртом, прямым и тоже узким носом и крепким чуть округлым подбородком. Другой, видимо, капитан держал над ним свечу, сам оставаясь в темноте.

Кикнадзе присмотрелся к петлицам своего хлопотуна. Этот был с двумя кубиками. А вот к какому роду войск принадлежал он, Павел разглядеть не успел, потому что лейтенант, увидев, что сержант пришел в себя, отодвинулся от него в темноту. Одет он был так же, как и капитан: шинель с портупеей, шапка-ушанка.

— Очухался, — буднично констатировал он.

Павел изумился. Голос он узнал, только вот в нем не было уже и намека на ненависть, совсем недавно клокотавшую в лейтенанте.

— Вставай, вставай, — по-прежнему доброжелательно проговорил лейтенант. — Нервишки у тебя, скажем сразу, сержант, не в норме. — Он взял у капитана свечу, и тот ушел в темноту.

Павел поднялся на ноги и принялся стряхивать с себя пыль, которую он не видел, но которая должна была быть на нем. В этом действии был, скорее, автоматизм, но он помог Кикнадзе хоть как-то осмыслить новую ситуацию. Что произошло? Почему эти люди так резко изменили свое отношение к нему? То, что они оказались в пещере, объяснить себе как-то он мог, но почему они морочат ему голову, когда давно уже должны были конвоировать в часть? И почему засада из двух человек, когда дезертиров трое? Не знали, что он прихватит с собой еще двоих? Тот, кто, возможно, выдал его, Павла, не мог знать о Долгове и Маринине, потому что о своих сообщниках Павел никому не говорил. Но ведь с момента развода, когда стало известно о их дезертирстве, прошло не так уж много времени. Что же тогда получается? Как они могли узнать, что он придет именно сюда, да еще устроит здесь засаду? Значит, они вышли на того человека еще до дезертирства, тогда почему бы им не взять его, Павла, прямо в части? Ждали, когда он побежит? Так должны были взять сразу в подлеске или за околицей села. Нет, здесь концы не сходятся с концами. А может, они случайно оказались в этой пещере? Почему бы и нет…