Страница 22 из 57
Кавендиш был предельно педантичен как в жизни, так и в работе. На ужин он ел всегда одно и то же – баранью ногу. Его дневной режим, по воспоминаниям Вильсона, был настолько упорядочен, что «своими постоянством и неизменностью напоминал законы, управляющие движением звезд. Он носил одно и то же платье в течение многих лет, не обращая ни малейшего внимания на перемены в моде. Он вычислял время, когда необходимо пригласить портного, чтобы тот сшил ему новый костюм, так же как он вычислял бы время приближения кометы… Приходя на заседания Королевского общества, свою шляпу он неизменно вешал на один и тот же крючок. Свою трость он постоянно помещал в один из башмаков – и всегда в один и тот же… Таков он был в жизни – удивительный пример разумного часового механизма. Он жил по абсолютно неизменным законам и умер в соответствии с ними, предсказав свою смерть так, словно она была затмением какого-то великого светила (что на самом деле почти так и было), с удивительной точностью просчитав момент, когда тень незримого мира покроет его своим непроницаемым плащом»66.
Вильсона, внимательного и проницательного автора, отличало весьма сложное и противоречивое отношение к человеку, биографию которого он писал. Вынужденный дать оценку личности Кавендиша, Вильсон с невероятным, поистине героическим трудом выжал из себя следующую весьма примечательную характеристику этого выдающегося, но чрезвычайно странного человека:
...
«В нравственном отношении о [его характере] сказать практически нечего, и его можно описать лишь в виде набора отрицаний. Он не любил. Он не ненавидел. Он ни на что не надеялся. Он ничего не боялся. Он ничему не поклонялся. Он отделил себя не только от других человеческих существ, но и от самого Господа Бога. В его характере не было ни малейших признаков каких-либо страстей, энтузиазма, героизма или благородства, но в нем также не было ничего низкого, недостойного, подлого и унижающего человеческое достоинство. Он почти достиг абсолютной бесстрастности. Все, что требовало для своего понимания чего-то большего, чем просто усилия интеллекта, что нуждалось в услугах воображения, фантазии, чувств или веры, вызывало в Кавендише глубочайшее отвращение.
Когда я читаю его [работы], передо мной возникает образ мыслящей головы, пары наблюдающих весьма острых глаз и пары умелых рук, готовящих эксперимент или записывающих его результаты. Его мозг был некой счетной машиной; его глаза – инструментами зрения, но никогда не источником слез; его руки – орудиями опыта, никогда не дрожавшими от волнения и не сжимавшимися от восторга, благодарности или отчаяния; сердце же его было лишь анатомическим органом, необходимым для циркуляции крови.
Но если такое существо, которое сумело перевернуть с ног на голову известное изречение nihil humani me alienum puto [9] , невозможно полюбить, то столь же мало его можно ненавидеть или презирать. Несмотря на всю атрофию или недоразвитость многих способностей, которые мы находим в тех, в ком все стихии пребывают в равномерном смешении, он все-таки был не меньшим гением, чем все те поэты, художники и музыканты с примитивными интеллектом и душой, но с невероятно развитым воображением, перед которыми свет с такой готовностью преклоняет колени»67.
Гений Кавендиша заключался в его особом взгляде на мир и в его роли ученого в нем. Вильсон продолжает:
...
«Теория Вселенной Кавендиша, как кажется, сводилась к тому, что [Вселенная] состоит исключительно из множества объектов, которые можно взвесить, сосчитать и измерить. Своим же призванием он считал задачу взвесить, подсчитать и измерить возможно большее число этих объектов за отпущенные ему годы жизни».
Кавендиш использовал небольшую часть своей резиденции в Клэпхеме (пригороде Лондона) в качестве спальни, остальные же помещения до отказа забил научным оборудованием: термометрами, другими измерительными приборами, астрономическим устройствами – и инструментами для производства подобного оборудования. На верхних этажах он разместил астрономическую обсерваторию, а на ветвях самого большого дерева в саду – метеорологические приборы. Кавендишем владела страсть к модификации различных инструментов, и в результате он внес значительные усовершенствования в уже существовавшие в то время химические весы, электрическое оборудование, ртутные термометры, геологический и астрономический инструментарий. Однако Кавендиша абсолютно не заботил внешний вид его творений, порой настолько непривлекательный, что историки науки обычно отзываются о его инструментах как о «топорных на первый взгляд, но удивительно совершенных». Однажды его экономка с недоумением обнаружила, что он соорудил выпарной аппарат из ночных горшков.
Некоторые историки науки пишут о воздействии, которое оказывает характер ученого на его исследования. В случае с Кавендишем подобное воздействие не вызывает сомнений, но верно также и противоположное: наука влияла на его характер. Требования, которые предъявляли к Кавендишу предпринимавшиеся им сложные и точные измерения, несомненно, способствовали поддержанию и еще большему углублению его невротических черт. С другой стороны, эти же измерения наиболее конструктивным образом фокусировали его душевную энергию, а уважение, которого он добился среди членов Королевского общества, помогало ему сохранять те немногие дружеские связи, которые он с огромным трудом сумел сформировать.
Это уважение, вне всякого сомнения, было заслуженным, так как общеизвестные заслуги Кавендиша были значительными и охватывали целый ряд различных областей. Более того, на самом деле его достижения были еще значительнее, чем полагали его коллеги по обществу, так как Кавендиш, рассматривавший свои открытия как личную собственность, не обнародовал многие из них отчасти потому, что был крайне скрытен, а отчасти из-за того, что считал работу незаконченной и требующей дальнейших уточнений. За полвека непрерывной научной деятельности, которой он был в буквальном смысле слова одержим, Кавендиш написал менее двадцати статей и ни одной книги. В результате закон Ома (описывающий отношение между напряжением, сопротивлением и силой тока) и закон Кулона (характеризующий силу, возникающую между двумя электрически заряженными телами) не были названы в честь человека, впервые их открывшего. Подобно шедеврам, которые спрятал на чердаке художник, вечно неудовлетворенный своими произведениями, эти открытия десятилетиями были скрыты на страницах записных книжек Кавендиша и обнаружены лишь через много лет изумленными редакторами и историками.
Вновь обратимся к Вильсону:
...
«Прекрасное, Возвышенное и Духовное, по-видимому, лежали за пределами горизонтов его восприятия… Многие из наших естествоиспытателей обладают сильным и развитым эстетическим чувством и способны получать истинное удовольствие от одного или нескольких изящных искусств. Однако Кавендиш ни на одно из них не обращал никакого внимания»68.
Кавендиша влекла гораздо более глубокая и суровая эстетика. Он обладал почти инстинктивным чувством правильности измерений и интуитивно находил самые простые способы их проведения. Кроме того, он был буквально одержим идеей доведения своих измерительных инструментов до идеальной точности. Его первая работа, опубликованная в 1766 году, когда Кавендишу было тридцать пять лет, посвящена проблеме измерений в химии. А в последней статье, вышедшей в 1809 году, за год до его смерти, рассматривались вопросы измерений в астрономии. В промежутке же между этими публикациями Кавендиш с идеальной точностью взвесил и измерил множество самых разных вещей.
Одной из таких вещей была наша планета. Эксперимент Кавендиша, проведенный в 1797–1798 годах для определения плотности Земли, стал одним из шедевров ученого, и его фанатическое стремление к точности достигло здесь своего апогея. Ученый сделал массу других открытий, но именно этот эксперимент вошел в историю под названием «эксперимента Кавендиша».