Чужестранец

– Спрашивал я и у соседей, – молвил Прастен. – Туда-сюда, три четверти коня набрать можно. Больше не выйдет. А богатые наши мне в долг не дадут – боятся: кто деньги зазря потерять, а кто и Етона страшится. А к Ари лучше и не ходи – колдун он, с нежитью речной знается, оттого и не трогает его никто, и достаток у него всегда, не то что у иных, кто на реке трудится. Он и с водяным якшается, и с омутником, и с русалками тож…

При упоминании о русалках Мирко будто кто взял отсюда, с места слияния Хойры и Смолинки, да и отнес обратно, к лесному озеру. Он уж думал, что злобные создания, с которыми он повстречался в последние дни, и кровь, через которую пришлось перейти, напрочь выжгли в нем самые сладкие воспоминания той ночи. Думалось, что никогда уже не почувствовать, будто наяву, ни ласковых рук Рииты, ни горячего тела, ни пушистых зеленых волос. Думалось, что останется только смутное чувство: да, было такое, но давно забылось. Оказалось, не пропало ничего. Все он помнил: и как стояла на берегу ветла, и даже то, сколько прозрачных зеленых шариков в бусах Рииты.

Воротясь к ночному костру, Мирко задумался: стоит ли вообще в это дело ввязываться? Врага-Етона он уже себе нажил. С конями да в одиночку, в чужом месте, где все этого Етона как огня боятся, да еще и Ари Латикайнена за черного волхва почитают – вот уж дал Реклознатец проводника – что он может сделать? Если даже он положит Етона и двух его охранников (еще неизвестно, что это за парни: вдруг они не хуже Мирко боем владеют?) – дальше что? Изловят его, как мышку, да и приколют тут же к забору, как разбойника. Девицу он, может статься, и выручит, но надолго ли? Прастен, несмотря на свое дородство и силу, казался каким-то квелым, неприкаянным, как и сам Мирко год назад, до того разговора в ночном с дядей. «А что, – подумал мякша, – может, не случись той беседы, я бы вот так и остался в Холминках сидеть, и вырос бы из меня такой вот Прастен?»

Все равно следовало опасаться Етона: тот, конечно, затаил на него злобу после тычков, которыми мякша учил его вежеству и обычаю. Так что лучше всего завтра, по возможности незаметнее, оставить Устье. Но девушку все ж было жаль, хотя, если подумать, ничего особенно страшного ей не грозило, если, понятно, Етонне окажется и вовсе скотом. А он вполне мог оказаться именно таким. – А коня здесь продать можно? – спросил Мирко, не совсем уверенный в том, что хочет сделать это. – Я тебе недостаток ссужу, а поквитаемся потом когда-нибудь. – Он подумал о том, что так пока и не знал, как зовут девушку. Может, это и к лучшему: знание имени обязывало, а Мирко покуда вовсе не хотелось быть чем-то обязанным ни увальню Прастену, ни его несчастной дочери. Так вот, он подумал, что девушку вряд ли ждала завидная судьба в отцовском доме. И вряд ли у ней оказался бы хороший жених – без приданого-то!

– Коня? – Прастен уставился в небо. – Да нет, вряд ли. В Устье коней хватает, а купцы здесь все речные – зачем им кони? Да и мало сейчас торговцев. Тебе если кто и поможет, так только Ари со своими чародействами. А лучше бы ты и не ходил к нему. Мирко не стал возражать, а только руками развел:

– Ладно, коли так. А про коня все ж подумай. Утро вечера мудренее. Кони у меня славные – вороной и гнедой, Белого не продаю. – Мякша помолчал немного и спросил: – Прастен, а жена у тебя есть?

– Была, – отвечал тот, с кряхтением поднимаясь. – Померла три года как.

– А детей сколько? – Мирко тоже поднялся и принялся устраивать себе ночлег из рогож и вотолы.

– Четверо, – отвечал Прастен. – Дочери две старшие – Рынедь, про нее и речь, вторая. Сын еще и младшая дочка. Да вот сестра безмужняя осталась, а у нее мальцов двое – Брунко и еще один, помладше. Так и бытуем. Не больно весело выходит. От дяди Мирко знал, что чем далее к югу, тем больше забывались обычаи прочной общины, державшей село вместе. В Мякищах, понятно, такой семье не дали бы пропасть.

– А с сестриным мужем что приключилось? – спросил Мирко, уже укладываясь на рогожи близ костра и заворачиваясь в вотолу. Голода он не чувствовал, хотя за день у него не было во рту ни крошки, а просить что-либо у Прастена, и без того бедного, не хотелось. Пори получил свой кусок, да, похоже, поймал не одну мышку-полевку, так что был сыт. Мирко напился воды: только теперь он понял, как сухо в горле.

– Тут дело такое. – Прастен, надев старый полушубок, как надо, и размотав полотенце на голове, уселся рядом. Брунко по-прежнему слушал разговор, не смыкая глаз. – Брунко-то вот почему тебя про Мякищи спрашивал. Муж у Эстреди, сестры моей младшей, из Мякищей был. Руаром звали. Он сюда с севера приплыл, по Хойре. Здесь остался, пожил несколько времени, сошелся с Эстредью, женился. А после того, как второй ее сын родился, уехал с купцами на торг в Вольные Поля, да и не вернулся более. К Эстреди сватались после, только она всем отказала. «Жив, – говорит, – муж. А покуда жив, нельзя мне за другого идти, да и не хочу. Лучше сгину». Вот так.

– Интересно, – отозвался Мирко. – У меня, когда мальчишкой еще был, как вот Брунко, тоже дружок был, Руар. Тот из нашего села ушел на закат, старой дорогой на Камень. Только это, конечно, много позже было, чем когда тот Руар к вам явился. Его деревню как звали?

– Дрягва, – отвечал Брунко. – А ты, Мирко Вилкович, откуда будешь?

– Из Холминок, – ответил Мирко уже сквозь сон. – А Дрягвы рядом с нами… – он широко зевнул, – …и нет никакой. – Пори подобрался к хозяину и прижался к нему пусть не самым чистым, но теплым боком. Мирко заснул.

Проснулся он еще до света, хотя на востоке темнота уже заметно отхлынула, обнажив чистую широкую полосу. Мирко огляделся. Пори бродил вокруг костра, вынюхивая что-то в земле. Сам костерок теплился еле-еле. Брунко спал тихо, как младенец, укрытый всеми рогожами, какие дядя его сумел отыскать. Сам Прастен дремал у огня, по-прежнему сидя.

– Прастен, – тихо позвал Мирко. – А чего Етона в ночное понесло, да без охраны? – Это было почему-то первое, что пришло ему в голову этим утром.

– Кто ж его ведает, – отозвался так же тихо Прастен, не отпуская бороды. Она, видно, оттого и была такой кудлатой, что мужик вечно ее теребил. – Он ведь блажной – сегодня вот взбрело ему обычай дедовский соблюсти – вот и нарядился, лешего стращать. А так, думаю, с разбойниками тут у него встреча условлена была. Как раз удобно.

– Ага, – кивнул Мирко. – Давай поедим теперь – у меня в коробе припас есть. А потом ты меня все ж проводи до Ари Латикайнена, а то я ж не могу все сто дворов обходить.

– Что ж, поесть и вправду не мешает, – отозвался Прастен, потянулся и протер глаза. – Эй, Брунко! Подымайся, завтракать станем, да домой. Потом Мирко Вилковича до Ари проводим.

Собирались недолго, а поели еще скорее. У Прастена и Брунко не нашлось ничего, кроме краюхи хлеба и печеных клубней. У Мирко был разносол несколько побогаче, так что всем нашлось, чем угоститься. Брунко, видно, потому и был в свои пятнадцать таким нескладным, что стол в доме Прастена был не больно-то сытный.

Наевшись ячменных лепешек, паренек повеселел и всю дорогу расспрашивал Мирко о том, каковы Мякищи и как там живут. Отца он помнил плохо, а уж рассказы того и вовсе забыл. Выйдя со жнивья и преодолев неширокую полосу соснового леса, выросшего на гряде песчаных холмов, вышли они на реку. Отсюда открывался вид на село. Уже светало, и наконец Мирко увидел Хойру-реку – ствол дерева, который держал весь мир к востоку от Камня. До реки шел длинный пологий склон сажен на сто, на котором и расположилось Устье. По сравнению с Сааримяки деревня и впрямь была невелика, зато Холминки превосходила намного. Дома здесь стояли не как в родном селе – каждый на своем холме-бугре – места было много, и не как в Сааримяки – кучками, будто гнездами, без всякого порядка, а ровными рядами, постепенно подходя к реке. Справа выдавался длинный мыс, заросший деревьями, за которым в Хойру вливалась Смолинка. Лес подступал к самому берегу почти сразу, как заканчивались последние дома в ряду, и тянулся, перемежаясь лужайками, до самого конца. Никакого тына вокруг села не было, не было и крепости, зато у берега красовалась настоящая пристань! Мостки уходили далеко в воду, два из них – самые большие – оканчивались городнями. А возле них покачивались на мелкой длинной волне четыре настоящих корабля! Для Мирко это было огромное количество. До этого он видел корабли только на Плаве, да и то три раза в жизни. Один раз в раннем детстве, издалека, а два раза ходил к купеческим судам, обменивать товары. Но Плава была рекой мелкой, со многими порогами и перекатами, и по ней ходили небольшие плоскодонные суденышки, которые купцы держали на своих торговых поселках в устье, на Соленой Воде. Там в сараях эти корабли проводили зиму, а на лето вновь спускались на воду и бегали туда-сюда по длинной извилистой реке. До такой глуши, как Холминки, купцы добирались редко. Здесь же стояли сразу четыре больших корабля, один из которых – снекка Свенельдовой дружины – был боевым. Еще красовались у пристани две длинные широкие купеческие ладьи, а четвертый корабль был Мирко вовсе незнаком, даже дядя Неупокой про такие ничего не говорил: пузатый, доски обшивки длинные, в стык, а обводы похожи на черного змея, располневшего от обжорства. Осадка у корабля была невелика, так что он бы и по Плаве, пожалуй, без труда прошел. Мачта была убрана для стоянки и уложена вдоль борта. На прибрежном песке сушился большой прямоугольный парус – верно, как раз с этого корабля. Парус был выкрашен в невзрачный голубовато-серый цвет: такой – даже никогда не видавший моря мякша понял это – плохо заметен издалека. Скорее всего, владельцы паруса или избегали встреч на большой воде, или любили неожиданно для других возникать на морском пути. А может, и то, и другое.