Чужестранец

Потом – годы уже прошли, взрослым парнем стал – людей мне бусина показала. Добрый народ, по правде живут. Зимой мне бусина зиму казала, летом – лето. И понял я, что путь мне туда лежит, в те края, и жить мне там. Бусина не всегда, правда, картину кажет, но за эти полтора десятка годов я много чего уразумел. И что больше всего не по нраву мне: катится с полуночи муть какая-то поганая и житья не дает, как червь дерево изнутри подтачивает – незаметно, едва, а потом и нет дерева, труха одна.

– Так это ж наши Мякищи! – не вытерпев, выпалил Мирко.

– А, – улыбнулся чему-то своему Антеро. – Понял, уразумел-таки. Вот и решил я, что судьба мне быть там. Пусть смури этой мне и не одолеть, но там буду, где мне место, – а это и значит счастье, по-моему. А ты говоришь: «Какое там счастье?»

Всего, что я в бусине перевидал, сейчас недосуг пересказывать, долгонько получится. Но я каждое виденье помню: ночью разбуди – до мелочи распишу. И стал я людей мимохожих расспрашивать, где такая страна. Они и опознали Мякищи. Начал я туда собираться, готовиться—не легко ведь уйти из родных мест. Это ты небось и сам понял.

– Я год, почитай, собирался-маялся, – откликнулся мякша.

«Надо ж, леший, а будто его и впрямь тоска гложет!»

– Ага, – опять протянул хиитола любимое присловье, – а я – три года. И раньше бы ушел, да ждал, пока дед отойдет. Его не проводив, не мог уйти. Знаешь ли, я не болтун, не смотри, что про все так запросто сказываю. Ты – человек мимолетный, вряд ли когда еще свидимся, а дома-то все иначе! Так вот, рассказал я все ж кой-кому про бусину, и кто бы в нее ни глядел, ничего увидеть не мог, кроме разве теней смутных. Иные посмеивались надо мной, чудаком звали. А вот дед, тот увидел, да только ему и вовсе странное место показалось, никто о таком не слыхал даже. Будто большущее озеро, старое да мелкое, зарастает уже. И лежит оно в песчаных берегах, холмами встающих, а вокруг, сколь око объять способно, всюду хлябь морская. Ты вот море видел? – обратился он к Мирко.

– Я не… – начал было тот и осекся.

«А в бусине что было?» – словно откуда-то извне прозвучал внятный голос, чистый, точно литой колокол.

– Ясно, не видел, – на свой лад понял Антеро. – И я нет, и дед не видел, а тут на старости сподобился. А посреди озера – две высоченные скалы, корявые все такие, ветром изъеденные, точно два столба. Меж ними – пролив широкий. И все виделось деду, как солнце – красное, точно у нас в листопаде-месяце, – в море садится, как раз промеж тех столбов. Красота, говорил, несказанная! А небо какое было над тем озером! Здесь такого точно не увидишь, не придумаешь.

– Солнце, говоришь, дед твой видел там? – промолвил Мирко, позабыв про осторожность. Сам-то он солнца в бусине не нашел, светил знак!

– Да, солнце. – И леший уставился на Мирко, удивленный внезапным вниманием именно к появлению в бусинных небесах солнца. – Ну вот, здесь и сказочке конец. Умер дед по весне. Собрался я в путь – вот, иду. Только бусина запропала куда-то, два месяца не могу найти. Где только ни искал! Но ничего не поделать, – рассудил Антеро, – она свое дело сделала, цель мне указала. Может, кому еще послужит? – Он сладко зевнул, глядя на небо. – Ну что, почивать будем? До света уж недолго, но и отдохнуть не во вред – завтра нашагаемся.

– А сам ты солнце в бусине видел? – Мирко смотрел прямо в глаза Антеро. – Или что другое там сияло? – И он перевел взгляд туда, где в костровом отблеске лежал вычерченный на земле знак, казавшийся Двигающимся, играющим изгибами от пляски теней

– Ты почем знаешь? – глухо, после тяжелой паузы вопросил тот, перехватив взгляд Мирко.

– Я эту бусину нашел, когда яму для костра копал. – И Мирко повел свою речь, поведав ошеломленному собеседнику все, что он чувствовал и чем жил, все, что случилось и за последний год, и за последние три дня, и о старом Веральдене, о скверном северном мареве, о дяде Неупокое, о себе, о тайном знаке и колдунах-хиитола, о своем походе и о каменной богине. Об одном лишь смолчал: о том, что его, Мирко, поцелуй остался на ее губах.

– Бусину, вот, на, возьми. Твоя она. – Мирко встал и прямо над горящим костром протянул ладонь, на которой лежала загадочная голубая капля.

Но Антеро внезапно спрятал руки за спину, будто боялся, что они сами сделают то, что неугодно его душе.

– Вот оно как вышло-то, – глядя куда-то в сторону, выговорил он. – Нет, не возьму я ее теперь. Коли от меня ушла – твоя она. Да, – продолжал он с трудом, как об ушедшей к лучшему другу любимой жене. – Значит, мне она путь указала и деду, теперь твой черед. Я уже знаю свое место на белом свете, дед, должно быть, в ином мире свое увидел, а тебе еще искать надо. Я десять лет все выспрашивал, гадал, где такая земля. А ты разве хочешь взглянуть и бросить? Нет уж, коли сама судьба тебе в руки ниточку дала, ее и держись. И береги, не рви не подумав.

Он встал и окинул взглядом восход:

– Пора, однако. – И потянулся за мешком. Мирко молча слушал его, катая бусину в ладони.

– Постой, – молвил он и прихватил Антеро за руку чуть выше локтя.

Хиитола попытался выдернуть руку, но понял, что если сделает это, тотчас окажется лежащим лицом вниз.

– Пусти, – сказал лесовик покорно. – Никуда не денусь. Что надобно?

Мирко нехотя отпустил, но Антеро ясно понимал, что дернись он в сторону, конец будет тот же – парень, видно, был мастак подраться. Знал бы Мирко, сколь незаслуженно высоко ставил его умения хиитола!

– Не много, – хмуро ответил мякша.

Он почуял непонятную недоговоренность, неправильность в том, как если бы они вот так бестолково разошлись.

– Погоди, не уходи. Во-первых, я тебе дорогу скажу до Мякищей. Леса впереди дикие, дней десять шагать придется, спросить не у кого будет. И еще, посмотри-ка, чей это след вон там, рядом со знаком, что ты давеча чертил? Вечор его тут не было.

Мирко отвел глаза. Ему вовсе не хотелось выяснять все до конца. Ну, пускай леший, и что? Один хлеб ели, квас пили, и бусину он отдал, и худа не сотворил. Все так, но Мирко не верил. Не верил в бескорыстие судьбы и, как видавший виды пес, ждал удара с любой стороны и в любое мгновение, даже когда гладят по шерсти.

Антеро, и без того невысокий, сгорбился еще сильнее и побелел.

– Увидел, догадался, – прошептал он.

И, словно отрешась от чего-то, повернулся без боязни к Мирко лицом. В глазах его плыла смертная тоска.

– Догадался, значит, – повторил Антеро.

– Догадался, – кивнул Мирко. На сердце было смутно.

– Что ж, смотри.

Антеро с пасмурным видом опустился на траву, стащил зачем-то сапог и протянул Мирко.

– На подошву-то погляди, – безрадостно молвил он. И вдруг так и покатился со смеху.

Ошарашенный Мирко повернул сапог подошвой и сам сел, выронив обувку и кашляя от хохота.

На подошве с помощью нарочно устроенных маленьких выступов и тонкого прочного ремешка, незаметного в темноте, был приторочен тонкий срез настоящего кабаньего копыта! Так вот почему столь неторопливо и чинно передвигался Антеро. Но как же ловко выучился он ходить, что Мирко и не приметил ничего! Правду сказать, ночь была темная, а ноги Антеро укрывал. Да и разве не должен был леший, и в сапогах будучи, оставлять звериный след? Но до чего же хитер! Так провести, так разыграть! А еще, говорят, от хиитола и улыбки не дождешься, что кровь у них рыбья!

Наконец Мирко, еще икая после нежданной потехи, нашел в себе силы спросить:

– На что ж тебе копыта понадобились, чудило?! Отсмеялся и Антеро.

– Это меня дед обучил. Хитрость такая, чтобы по следам не отыскали. Ежели копыта еще и о свинью потереть, то не всякая собака допытается, кто прошел. Не хотел я, чтобы дома догадались, куда я направился. А ты думал – леший! Ага?!

Они опять зашлись от хохота.

– Нешто есть кому за тобой гнаться? На полночь-то? – удивился Мирко, отсмеявшись.

Антеро стал серьезен и буркнул только:

– Есть. Было, то бишь, – всем видом своим давая понять, что говорить о сем не желает.