Чужестранец

– И то, – подхватил незнакомец, – честному человеку бояться не за что. – И опять протянул руки к огню

Мирко это немного удивило: ночи, конечно, уже были прохладны, но уж сильно озябнуть еще не давали.

Оба замолчали. У Мирко не было особой охоты беседовать – за день и без того набралось много впечатлений, которые теснились внутри, шумели, сплетались в причудливые образы, и он боялся; что не успеет ухватить их за хвост, и они разлетятся, как стая встревоженных птиц, не оставив наутро и следа.

– Да, ты спрашивал, откуда я, – встрепенулся пришелец. – Там, за болотом, – он махнул рукой в сторону полудня, куда держал путь Мирко, – моя деревня. А кто такой я сам, толком не скажу: мать – из хиитола, отец – полешук, бабка – тоже из полешуков, дед – хиитола. А как давно такая мешанина повелась, только небу известно, – усмехнулся мужик. – Ну, а ты?

– Мякша я. С севера. – Мирко был немногословен.

– Знамо дело, – закивал бородач. – Много таких через Четь проходит. Что вас, мякшей, будто шилом кто? Ты не думай, – извинился он тут же, – я тебя пытать не стану, у каждого свои дела. Я это вообще, наблюдаю. А зовут меня Антеро, – запоздало представился лесовик.

– Меня Мирко кличут. – Мякша зевнул и потянулся. – Так, на Вольные Поля направляюсь, доли искать.

– И то дело, – согласился собеседник.

Он уже стянул с себя заплечный мешок, вытащил оттуда краюху хлеба, берестяной жбанчик с крышкой и принялся за нехитрый ужин.

– А я, спрашиваешь, что ночью на болоте делаю? – Хотя Мирко ни о чем таком не спрашивал. – Дело пытаю или от дела лытаю? Да?

– Да, – отстраненно ответил Мирко, уносясь мыслями к недавно пережитому.

Единственное, что теперь отдаленно интересовало его в неожиданно обретенном знакомце, – это свежий хлеб и жбан. Квас небось или отвар брусничный, не иначе!

– Ага-а-а, – кивнул опять Антеро, многозначительно растягивая последний звук. – На, угостись. – Он извлек из мешка еще хлеба и протянул мякше.

Мирко благодарно и осторожно принял хлеб. Теперь у него не осталось сомнений, что ночной гость – не призрак, но человек во плоти, ибо разделил с ним хлеб.

– Есть кружка-то? – спросил хиитола – эта кровь в нем все же говорила посильнее. Он плеснул Мирко мятного кваса.

– Я на север иду. Счастья пытать, – добавил он просто.

Мирко чуть не подавился. Чудак-человек! Какое счастье на севере?!

– Нет на севере счастья, – убежденно сказал он. – Зря ты это.

– А ты знаешь, надо полагать, что такое счастье? – вежливо, все так же растягивая гласные, осведомился Антеро.

– Не знаю, – честно признался Мирко. – Только от счастья люди не уходят по доброй воле. А из Мякищей, сам говоришь, косяком идут.

– Уходят, ой как уходят, – грустно изрек чудак-человек. – От счастья то есть. И ты не знаешь, что такое счастье. И никто не знает. Знают только, что не правы, вот и ищут правоты. А правота – еще не счастье. А мне

знак был, ему и верю. – И он мечтательно улыбнулся про себя.

Мирко внезапно почувствовал несуразность положения: едва встретились, а уж завели какой-то заумный разговор о счастии. Ночью, среди болота! Нет чтобы, как все разумные люди, посудачить о житье-бытье, делах, посоветовать друг другу, как лучше пройти по знакомым каждому местам. Но вот что он за знак помянул?

– Скажешь, что это такое я говорю? – угадал его мысли хиитола. – Взрослый, мол, уже человек, семью пора иметь и дом ладный, а не по лесам бегать? Оно так, только не будет ничего этого, покуда сам себя не нашел. А без примет ничего не найдешь, только впустую растратишься.

– За хлеб благодарствуй. – Мирко аккуратно собрал на ладони оставшиеся крошки и отправил в рот. – Антеро, будь милостив, расскажи про знак, коли хочешь. А я тебе про себя да про дорогу на север взамен поведаю. А? – обратился он к гостю. – Все одно, я уж не засну теперь, да и у тебя сна ни в одном глазу.

– Хорошо, послушай, – согласился тот, достал из мешка теплый плащ, запахнулся в него и начал с того, как лет двадцать назад они с дедом, собирая в болотной глуши целебные травы, забрались далеко на северо-восток от деревни.

– Там, в глуби, болото – не чета этому. Черная топь кругом. Это дед мой только и мог там ходить, – рассказывал хиитола неторопливо. – У него как чутье было на тропы. И вот, вышли мы на острова, где никто не селится и люди куда не заходят. А если и бывают, то лишь за травами целебными, каких нигде более не сыщешь. К нам в деревню однажды мудрый знахарь – полянин из Радослава – заезжал. Уж где он только не был: и в Арголиде, и за Камнем, и к степнякам захаживал, и к людям, которые огню поклоняются. И вот прослышал о четских болотах и к нам явился на те травы поглядеть. Долго их в руках вертел, все головой качал, сказывал, что великая целебная сила в них есть, и просил на острова сводить. Еще говорил, что травы те очень древние, и по всем прочим краям, где когда-то исстари произрастали, они повывелись, а вот в Чети зачем-то остались. Снадобье из этих трав, и вправду сказать, дивное: раны излечивает такие, после каких и выжить, кажется, невозможно, а еще и лихорадку, и простуду, и иную хворь одолевает. И от похмелья помогает, – ухмыльнулся рассказчик. – А еще они не только тело – душу бодрят. Знамо дело, иной раз так паскудно бывает, а кинешь щепоть сушеной той травы в кипяток, и такой дух пойдет благостный, что легко вдруг все кажется, будто горы свернуть можешь. Только вот печаль потом является, – он потеребил пальцами бороду, вздохнув, – светлая такая, как не отселе. Так вот, – спохватился Антеро. – Пошел тот лекарь с моим дедом и еще с одним мужиком из тех, что лучше всех топи знали, на острова. А вернулись дед и мужик тот без лекаря. Сказывали, три дня и две ночи он как зачарованный ходил, каждое дерево и травинку чуть не обнюхивал и все просил их рассказывать, от какой хвори то да от чего это растение излечить способно. И даже надумал на себе их проверять.

– Как это «на себе»? – изумился Мирко.

– А вот взял нож да как полоснет себя по руке, аж белый весь стал. Да не просто так, а самый старый, ржавый да грязный нож выбрал, да еще смочил его гадостью какой-то. Посидел немного и говорит деду, что, дескать, худо ему, пускай они снадобье из тех трав ему готовят, потому желает он испытать, как действует. Ну, дед смекнул, что к чему, да и видит: тому и впрямь вовсе худо. Мигом они все сготовили и подают мудрецу, а он уж и не белый – синий стал, пена на губах. И что думаешь? Через час как новенький оказался, а через два от раны только рубчик остался.

Так они время и проводили. А на третью ночь стали укладываться. Порешили, что сперва мужик наш будет сторожить, после – лекарь, а до света – дед. Мужик свое отстоял, разбудил лекаря. Тот мужчина был ладный, собой пригожий, не старый еще, хоть и седой весь, – да еще бы: полмира обошел, и с ножом управлялся ловко, и в охоте толк знал. Ну вот, подсел он к костру, вытащил свои пожитки ученые – свитки, какую-то палочку достал хитрую, чтобы писать, значит, – и за работу принялся. А мужик спать устроился.

Деда-то моего будить не надо было, он сам всегда поднимался, когда хотел. И вот, встал – уж небо на восходе посерело, – а ученого-то и след простыл! Только свиток пустой остался, и в начале записано что-то. И знак непонятный нарисован. Дед мой грамоте не разумел, а после хиитола-колдун в деревне прочел, что, мол, меня не ищите, с теми ухожу, кто издревле тут обитает, а когда вернусь, то неведомо. И деньги все, что при нем были, деду и мужику тому оставляет. А знак такой – колдун сказывал – на камне высечен, что на островах тех есть. Другой старый колдун, который туда добирался, его видел. Наши тогда для порядка еще поискали по лесам, только не нашли ничего и домой воротились.

Антеро поднялся, подбросил хвороста.

– Ты не опасайся. Здесь места чистые, в смысле люда. Да и так… – Он повертел неопределенно пальцами. – Можешь костер открыто жечь, не обманешься.

Он вновь устроился на мешке и продолжил повествование: