Жили два друга

– Ненормальный, – пробормотал он, находясь уже на безопасном удалении. – Сам небось хочешь ее приручить.

– Валяй, валяй! – крикнул на прощанье Демин. – И запомни: в следующий раз шею сверну.

Он не рассказал об этом Магомедовой, да и зачем?

Она же ни в чем не повинна. Он был всегда доволен ее серьезностью и скромностью, умением с достоинством держаться среди мужчин, не обращать внимания на соленые словечки и шуточки.

А как будет теперь? Вдруг она потеряет голову и влюбится в этого курчавого фразера? Много ли для этого надо? Профиль у него идеальный, ресницы как у ангелочка. Поет арии, причем не слишком фальшивит. Немножко рисует, немножко декламирует… Вот тогда будет у Демина хлопот. Один подполковник Заворыгин какой разнос учинит.

В эту минуту подошла к нему Магомедова и как-то пугливо опустила глаза, словно угадала беспокойные командирские мысли.

– Товарищ лейтенант, разрешите мне в БАО (БАО – батальон аэродромного обслуживания.) сходить? Мне в вещевом отделе надо обмундирование получить.

Он молча кивнул. Зарема стала удаляться от них легкими шажками, ступая на носки, чуть при этом подпрыгивая. Тяжелая черная коса хлопала ее по гибкой спине.

Только у одной Заремы была в полку такая коса. Однажды подполковник Заворыгин, повстречав ее в дурном настроении, сердито пригрозил:

– Смотри, Магомедова, будешь парней сманывать, косу отрежу!

Она гордо вскинула голову, не то серьезно, не то шутливо сказала:

– Я горянка, товарищ подполковник. Для горянки коса – ее честь. У живой не отрежете.

– Смотри ты, гордячка какая, – сказал ей вслед Заворыгин с восхищением.

Сейчас Магомедова чувствовала на себе два пристальных мужских взгляда: озабоченный командира и мягкий, задумчивый Пчелинцева.

– Вот девушка, – проговорил стрелок негромко, – да я бы не знаю что отдал, чтобы такую поцеловать.

– Сейчас? – насмешливо спросил Демин.

– А почему бы и не сейчас? – недоуменно пожал плечами стрелок.

– Стыдитесь, Пчелинцев, – холодно произнес лейтенант.

– Отчего же? Зарема заслуживает большой любви, – промолвил Пчелинцев.

Демин перекинул планшетку с бока на бок, и сильные его пальпы туго натянули ремешок. В его глазах появи лась грустинка.

– Большая любовь… – проговорил лейтенант задумчиво – Вы считаете, что она сейчас возможна?

– А почему же нет? – пылко возразил воздушный стрелок.

– Сейчас, когда гремит воина, когда металл уносит в землю ежедневно не сотни, а тысячи жизней?

Младший сержант с удивлением посмотрел на командира – Ну и что же? А разве настоящее, подлинное чувство – помеха войне?

– Помеха, – строго отрезал Демин – Тут мы младший сержант, расходимся во взглядах, и расходимся намертво. Сейчас идет война, суровая и беспощадная война не на жизнь, а на смерть Человек в этих условиях не должен предаваться никаким иным чувствам, кроме ненависти к врагу и желания его поскорее разбить Пчелинцев поправил колечки разметавшихся от ветра волос, задумчиво провел ладонью по щеке – Странный вы человек, товарищ лейтенант Песни вас раздражают, танцы тоже А простое проявление любви вы готовы счесть за тяжкое преступление. Да можно ли так?

– Можно, – резко ответил Демин. – Не войне человек все своп силы только одному должен отдавать – борьбе. Все остальное отвлекает А что касается танцев и смеха, то вот что я вам скажу, младший сержант Была у меня cecтренка. Ее вся наша Касьяновка звала Веркой-хохотушкой Только когда немцы ее вешали, она не смеялась Она им кровью в морды харкнула на прощанье.

Демин повернулся к Пчелинцеву спиной и зашагал прочь от стоянки.

С запада аэродром теснил небольшой лесок. Старые акации и липы, строчные тополя от которых в воздухе кружило пух, каштаны и клены с тяжелыми, в ладонь, листьями. Если углубиться в этот лесок по узкой, но хорошо протоптанной дорожке, выйдешь к чистому прохладному озерцу. Оно так упрятано в чаще, что, пока не продерешься сквозь стену орешника и шиповника, ни за что не увидишь родниково-чистую, незамутненную поверхность воды. От стоянки ИЛа с тринадцатым хвостовым номером до маленького этого озерца рукой подать. Часов в пять утра, когда солнце только-только обогрело землю, Демин захватил полотенце и с вольно расстетнутым воротом гимнастерки зашагал к лесу. Пряные запахи поднимались от земли. Между дальними стволами оседал и рассеивался туман. Голубое небо беззаботно качалось над лесом. Демин шел тихо, стараясь, чтобы под ногу не попала ни одна сломленная ветка, – так не хотелось будоражить устоявшуюся лесную тишину и отпугивать поющих птиц. Где-то поблизости беззаботно затренькал соловей, и Демин с усмешкой про себя подумал: «Вот дает короткими очередями пичуга! И никакого ей дела, что где-то грохочут орудия и моторы, а пехотинцы непрерывно стреляют из автоматов и пулеметов».

Демин вспомнил о вчерашнем споре с Пчелинцевым: «Занятный он парень. Вредный, но занятный. И рассуждает остро. А может, не я, а он был прав? Ведь изрек же однажды великий мыслитель: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Почему же на фронте должны глохнуть некоторые человеческие порывы? Я, наверное, выглядел в этом споре как нудный проповедник. Да и про Веру зря бухнул. Какое ему дело до чужого несчастья. Еще подумает, искал сочувствия. А впрочем, не я у него, а он у меня в подчинении. Будет вредничать, так зажму, что держись!»

Кукушка очнулась от греющего солнца, увидела приближающегося человека и взмахнула пестрыми крыльями. Демин дал ей скрыться в чащобе и, смеясь, окликнул:

– Кукушка, кукушка, а ну-ка погадай, переживу я войну или нет?

И она ответила. В студеном утреннем воздухе раскатился ее беззаботный голосок. А Николай, загибая пальцы, стоял под старым кленом и подсчитывал. Когда она прокуковала в семнадцатый раз, весело прошептал:

– Спасибо за щедрость… Больше семнадцати лет война эта, думаю, не продлится. От силы два годика, а то и меньше. Выживу, если ты пророчишь семнадцать.

Мягкая рослая трава бесшумно приникала к земле под сапогами и снова распрямлялась, тянулась к солнцу.

Демин вошел в полосу кустарника на подступах к озеру.